Об этом Рыхловский разузнал точно. Немцы отгосподствовали. Конец им! Бьют их теперь в Питере и в остроги сажают. Так и надо! Долой окаянных! О, если бы прижать теперь кстати и всех других, всяческих кровей иноверцев!.. О, как ненавидел Рыхловский меховщика еврея Гринберга! Как он презирал мордовскую орду и всех чувашских умников, досаждавших ему на Суре и считавших его захватчиком их земель!
"Дикари! Сидели бы там и молчали, язычники проклятые! Питирима бы на вас наслать! Живо бы он окрестил вас всех до единого; привел бы к христианскому повиновению! А если губернатор заартачится и не бросит в тюрьму немца Штейна, и не отберет у него завода, и не сгноит в Ивановской башне Гринберга, и не усмирит на Суре и Кудьме язычников, тогда напишу сыну своему Петру в Санкт-Петербург, пускай он доложит о Друцком и о его неправде ее пресветлому величеству государыне императрице Елизавете Петровне".
Рыхловский упал на колени перед иконой, усерднейше моля бога еще и еще раз о здоровье "премудрой государыни".
"Благословением же божиим, - думал Рыхловский, собираясь в Нижний, столь плодовита есть нива для верных рабов и угодников его, что иногда и без тяжкого труда житницы их наполняются обилием всякого богатства".
Сказал и тихо, самодовольно рассмеялся. На дворе уже стояла запряженная кибитка. О двух вещах Филипп Павлович решил не говорить Сеченову: о том, что князь Баратаев в землях царевича Грузинского требует с крепостных подать (согласно закону) только в половину их труда, т. е. заставляет их работать на вотчину три дня в неделю, а он, Рыхловский, заставляет работать крестьян на себя пять дней в неделю.
Ведь именно за это соседняя мордва, жалея своих братьев - мордву, находившуюся в кабале у Рыхловского, и возненавидела его и поджигала его сено, а иногда на базарах наносила ему словами оскорбления вслух и притом при посторонних людях. Об этом разногласии с князем Баратаевым Рыхловский не хотел никому говорить... Стоит ли?
И еще о другом... Сердце, что называется, не камень, а тем более Филипп Павлович овдовел недавно, схоронил свою жену Степаниду Яковлевну. (Царство ей небесное!) Понравилась ему теперь его же крепостная мордовская девушка Мотя, а у нее жених. Мордва и тут навострила уши. Не понравилось ей, что жениха этого Филипп Павлович распорядился сдать в рекруты. С приходом Моти словно бы случилось что-то такое особенное. Шептались по углам. Домоправительница Феоктиста Семеновна, девица средних лет, красивая, бойкая и своекорыстная, все эти дни бегала по усадьбе злая, заплаканная. Дворовые боялись попадаться ей на глаза. Баба хоть и приятная с виду, а взбалмошная. Может, и ревнует? Об этом тоже было немало в разные времена разговоров. Крестьяне поневоле в ноги ей ложились, особенно те, чьи дочери в услужение к нему, Рыхловскому, попадали. От него за дочерей они получали деньги и водку. И все из ее, Феоктистиных, рук. Деньги прятали, водку выпивали, а за дочь возносили господу богу молитвы. Так было. Теперь аминь! За эту девушку ни денег, ни водки. Крепостная! Собственность! Да еще к тому же и мордовка.
Лошадь была подана - надо ехать. Усердно помолился Филипп Павлович в своей молельне. Подергал замки на сундуках, на шкафах и отправился в путь-дорогу.
Давно уже не бывал он в Нижнем. Захотелось посмотреть завод, лавку да навести порядки и в доме, в котором проживает тетка покойной Степаниды, семидесятилетняя старуха. Давно чешутся руки изгнать ее оттуда, да одно мешает: а вдруг в Нижний вернется сынок, Петр Филиппович, да захочет обзавестись семьей, да детишек разведет - как тогда быть, если дом кому-нибудь внаймы сдашь?! По этой, скорее всего, причине Филипп Павлович и примирился с тем, что в его доме продолжает жить Степанидина тетка Марья Тимофеевна. Расход невелик, конечно, на нее. Живет она себе доброхотными подаяниями со стороны; из кармана у Филиппа Павловича ни копейки не уходит на ее прожитие. Бог с ней! На свете не без добрых людей. Помогут. А все-таки у дома есть сторож. В честь покойной Степанидушки так уж и быть... пускай живет, старая карга!
Усевшись в кибитку, Рыхловский вдруг вспомнил о том, как, бывало, провожала его в Нижний покойная жена. "Как она меня горячо любила!" Он стал вспоминать, в какой они бедности жили сначала и как много трудился он для того, чтобы стать знатным и богатым человеком. Много лютости всякой пришлось испытать на своем веку.
- На одно солнце люди тогда глядели, да не одно ели! - вздохнул, прослезившись, Рыхловский, но тотчас же снова приободрился, ибо теперь ему казалось, будто с тех пор, как он разбогател, стали все одинаковые и стали все хорошо есть.
Филипп Павлович с улыбкой и некоторым озорством ткнул пальцем в спину своему вознице:
- Ну, ты! Чревоугодие! Веселее!
IV
Турустана Бадаева сдали в рекруты.
Верхом прискакал усатый военный человек. Турустана дома не было. Ушел на охоту. Военный приказал старику бежать в лес, отыскивать сына.
- Посижу я здесь, подожду... Живее!
Достал флягу из-за плеча, налил вина в серебряный кубок, велел подать яиц и свинины. Мать Турустана засуетилась. Усач сердился: "Долго!"
Дрожащими руками напялил старик Бадаев шапку, подпоясался, взял посох и отправился в путь.
Желтолистье и тишина вызвали у него воспоминания о прошлом, об его грустной молодости, о беспросветной нужде, и жаль ему стало Турустана. Жаль, что и его родной сын должен пережить то же самое и умереть ни с чем, а может быть, и погибнуть под кнутом палача или в темнице. Мучают и убивают на деревнях русских мужиков и баб, а человека иной веры и подавно загубят. И кому она нужна, война-то их?! Зачем она? "Чам-Пас*, помилуй нас!"
_______________
* Чааама-аПаааса считался творцом мира; верховное божество
языческой мордвы.
Налетевшие мысли встревожили старика: "Турустана уведут! Что делать?"
А там, позади, сидит начальник, ждет, пугает старуху, грозит ей.
И крикнул он громко, насколько сил хватило: "Турустан!"
Эхо разбросало старческий голос по лесу - гулкое, услужливое эхо! Оно даже не скрасило ничего - так с отчаяньем, тоской и повторило за каждой елкой, за каждой березкой имя Турустана.
Турустан услышал отца. Через чащу помчался на его зов. Увидел - стоит седой, маленький, хилый, он, его отец, и, приложив ладони ко рту, повторяет имя сына.
- Вот я! - сказал Турустан. Ему почему-то жалко стало отца.
Старик прислонился к дереву; видно, голова закружилась.
- Ты?! - спросил он, глядя в упор на сына мутными, слезящимися глазами.
- Я! Звал ты меня?
- Звал, - тихо ответил отец, лаская голову сына своей сухой рукой.
- Зачем?
Старик медлил с ответом. Растерянная улыбка легла на его губах. И не поймешь: плачет он или хочет засмеяться, но не может?
- Турустан, - сказал он, - уходи от нас. Дома ждет тебя горе. Мы старые, ты молодой. Нам со старухой все одно скоро умирать! Пускай пытают. А ты спасайся, беги! Скорее!
Молодой мордвин понять не мог, что случилось. Он побледнел, задрожал.
- Отец! О чем ты говоришь?!
Старик нахмурился:
- Слушай. Прискакал приемщик, в рекруты тебя!
Сказал и закрыл глаза.
- Приемщик?
- Да.
Турустан понял все. Приемщик - это его смерть. Отец прав - бежать, бежать в леса, в степи, на низовье, но домой идти нельзя!
- А мать?!
- Иди! - махнул отец рукой и, обняв Турустана, быстро пошел прочь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Осеннее небо навевает грусть, а это - вечернее, необыкновенное, красное с облаками, казалось Турустану таким же израненным, как и его сердце. О чем же теперь думает он, бездомный мордвин, провожая уходящее солнце?
Об отце? Да, отца он любит, но не то. О матери? Он любит и мать, вскормившую и вырастившую его, но и это не то.
Больное солнце зажгло внутри ни с чем несравнимую печаль о Моте. Ради нее он бежал от рекрутчины. Ради нее оставил отца и мать на поругание военного начальства.
- Чам-Пас, помилуй нас! Чам-Пас - верховный владыка!.. Ты велик, ты творец вселенной, Чам-Пас!.. Взгляни на меня...
Турустан вытянулся во весь рост и простер руки к небу.
Шуршали ежи в сухой траве, кричала иволга. Кругом лесная глушь, пустота. И это хорошо! Не надо людей. Страшно! Турустан боится их, дрожит при мысли встретить человека.
- О ты, Нишкенде-Тевтярь! Ты - богиня судьбы, взгляни на меня!.. О Чам-Пас, зачем ты создал мордву?!
Еловые лапы загораживали небо, дерзкие, густые, колючие. Птица смолкла. Зеленые иглы укололи лицо, точно в наказание за грешные мысли.
- Нишкенде-Тевтярь!.. Погибну ли я? Ответь же, наконец?
Турустан начал молиться, боязливо озираясь по сторонам. Не подглядывает ли кто? Нет ли поблизости попа Ивана Макеева, который крестил его, Турустана, силою и угрозами?.. И теперь Турустан растерялся. Он молился и богу христиан и своим богам. Да разве один он? Многих сбивали православные попы, и Турустан маливался "Христосику", "Христосиковой матушке", "дедушке Илкаше", "Егорию Храброму", "Фролу и Лавру", но не забывал он и всемогущего Чам-Паса, не забывал и богиню-мать Анге-Патяй... А как же он мог забыть заступницу в несчастьях, богиню судьбы Нишкенде-Тевтярь, деву Нишке? И разве мог он сравнить своих богов с христианскими? Эти - свои, те - чужие. Но он молился тем и другим. Кто-нибудь из них и услышит его - поможет ему.
