Но проходит время, и он понимает, что и это все не то. А что же такое это "ТО"? Кто не успокоится – продолжают жрать сами себя и приходят к депрессиям и нервным срывам. Ну, а там, недалеко и до отчаяния. А отчаянье – это уже настоящая, а не выдуманная смерть.
Лохматый затылок Витьки продолжал трястись, а Павел вдруг увидел внутри себя некую черную точку. Точка сидела ровно посередине его, Пашкиного, черепа и наливалась каким-то сиянием. Он пристально, внутрь, посмотрел в эту точку и вдруг его сознание осветилось точной картиной произошедшего со своим непутевым подследственным. Он теперь знал, знал все. Как, почему, за что? Мотив, цель, средство. Все. Кино в цвете, правда, немое, не спеша проворачивалось в его мозгу.
Колхозная общага : закопченный потолок с висящей сиротливо на изогнутом шнуре лампочкой-сороковаткой, ободранные обои на стенах, с пробитой местами штукатуркой, колченогий стол со следами поставленных прямо на мутную от трещин полировку сковород и чайников, грубые табуреты, три одинаковых железных кровати, прикрытых кое-как коричневыми застиранными одеялами, из-под которых выглядывает грязно-серое рваное белье, замусоренный и лоснящийся от грязи жирный пол с батареей пустых бутылок у зияющего пустотой окна, частично заколоченного, изрисованной матерными словами, фанерой.
У стола три пьяных урода, с давно немытыми мордами, грязными всклокоченными головами, в одинаковых старых серых ватниках. Звука нет, но видно, что они громко говорят, толкают друг друга. Их сальные губы с прилипшими к ним крошками и кусочками капусты шевелятся как улитки. Он подходит к ним, садится – уроды оживляются, на стол устанавливается бутылка – все радостно потирают руки и лихорадочно подставляют стаканы.
Мужики пьют, рты раскрываются еще больше. Потом все опять пьют, кто-то уходит и приходит, они пьют еще и еще, и все постепенно покрывается туманно-грязной пеленой, двоится и даже троится. Теплая тупость охватывает его, давит на голову сверху как двухпудовая гиря и тихая ненависть расцветает внутри, охватывает его неумолимо, это ненависть к себе, к этим животным, к этой грязной, заблеванной дыре, к этой отраве, к этой ублюдочной, скотской жизни, от которой нет и не будет спасения.
"Ненавижу! Ненавижу!!!"
Кто-то чужой, сильный и злой кричит, командуя истошным голосом армейского сержанта в его душе и, как цунами, внутри поднимается неконтролируемая ярость, бешенство, болезнь и… уходит контроль, что-то лопается в башке и происходит пробой, вспышка. Хочется, ах, как хочется изрезать, исполосовать эту грязную картину, разбить это мутное зеркало, с мерзкими склизкими трупными рожами.
Голос визгливо вопит: "Давай, руби этих упырей!" и вот, рука хватает со стола большой разделочный нож и сама всаживает его в горло сидящего рядом недочеловека, потом он перегибается через стол и бьет другого и третьего. Вампиры валятся как снопы, и брызжет кровь, пульсирующими толчками, выталкиваясь из огромных ран, выплескиваясь на грязную клеенку стола, на стены, на изрисованную фанеру щербатого окна, а рука, как что-то отдельное, чужое, бьет и бьет без устали по этим уже недвижимым куклам в человеческом обличьи.
Павел вздрогнул. Смотреть дальше не было желания. Все было понятно. Пашка знал это давно, но вот так видел через убийцу "таинство убийства" впервые. Это было мерзко и гадко, словно прикосновение к холодной, покрытой скользкими слизняками, стене темного подвала. Брр!
Глядя на трясущегося от плача Витюху, следователь понимал, что если он направит того на стационарную психиатрическую экспертизу в Костромской спецдурдом, то, чем черт не шутит, может и признают Широкова невменяемым по причине патологического опьянения, вызванного неуемным потреблением суррогатов. Для этого надо было убедить свое начальство, получить санкцию прокурора, но вот только что он мог им в оправдание подследственного сказать? Но надо попробовать.
– Витька, я тебя в дурку направлю на экспертизу, поедешь? – Пашке хотелось хоть что-то сделать для того, чтобы этот мудак, сохранил крошечную надежду и не повесился в камере от безнадеги.
– Н-не трудись, Пал Андреич, мне все равно крышка, – Витька поднял лохматую нечесаную башку от стола, – не хочу я жить, вот такая вот штука. Да я уже давно помер, только ты этого не видишь. У меня внутри спеклось что-то. Черное какое-то нутро у меня. Не прорастет там ничего, как не старайся и сколько не живи. Все без толку. Поздно, все уже поздно. Прощай, и спасибо тебе, Паша, хороший ты, видно, мужик. Давай, подпишу чего тебе надо и отпусти ты меня, Христа ради, в камеру.
Выйдя из затхлого и страшноватого помещения внутренней тюрьмы УВД, Сазонов, обрадовался яркому солнышку и весеннему легкому и свободному воздуху. Смерть коснулась его через еще живого, но уже мертвого Витюху, и ощущение это было не из приятных. Смерть ушла – остались весна, жизнь и надежда. У Широкова ничего этого уже не было.
Улыбнувшись солнышку, Павел почувствовал себя как ветхий старик на похоронах сверстника, непроизвольно радуясь, что в гробу не он. Широким шагом он направился к себе в контору, и только переступил порог кабинета, как Серега, блеснув очками, прокаркал: "Топай к Масляному срочно! Ищет. Задрал на хрен!".
Глава 4. Испытатель
– Вот какое дело, Паша, – заместитель прокурора области – начальник следственного управления Морозов, кличка – «Масляный», вздохнул и, сняв очки в золотой оправе, стал протирать их чистым платочком. Руки его, нежные и холеные, с розоватой кожей и гладкими ногтями, бережно протирали хрустальные стекляшки. Казалось, что эти руки не трут, а ухаживают за очками прокурора – важным атрибутом его имиджа строгого и интеллигентного юриста, служителя закона, государственного деятеля, как говориться, с чистыми руками, с горячим сердцем …, ну и дальше вы знаете.
Эта вечная показуха, какие-то золотые блестящие вещи на столе, вечные портреты близких в элегантных рамочках, экзотические цветочки в горшках, красивые подарочные картинки и вымпелы, жалюзи в тон, навороченный компьютер, видео и прочее, прочее, прочее, раздражали рабочих лошадей отдела – вечно замотанных следователей, "лохматящих" показания жуликов на допотопных машинках и списанных компах, сидящих на старинной мебели, в узких и тесных кабинетах, заваленных всяким дерьмом вещественных доказательств: от банальных гранат с автоматами, от вонючих кровавых тряпок и башмаков до небанальных ушей убиенного Старчикова в банке с водкой, и до небанальных же пачек изъятых рекламных фашистских плакатов типа "Мы спасем Россию!" и "Чемодан – Вокзал – Кавказ".
Вообще-то, следователи следственной части облпрокуратуры не могли считать себя обойденными судьбою, ибо в районных прокуратурах и РОВД условия были намного хуже. Они, прошедшие "районку" с ее бесконечным конвейером уголовных дел, сидевшие, бывало, и по трое в каморках с одной пишущей машинкой на всех, были почти счастливы здесь, в этом "храме предварительного следствия" с хромой мебелью, а-ля товарищ Сталин.
А Масляного следователи не любили. Он был одним из них, из следаков, но при первой возможности, предав это неформальное братство,"продался за кресло" и бодро пошел вверх по служебной лестнице.
Морозов использовал запрещенные приемы и, наступая своим вчерашним братьям на головы, жестоко расправлялся с непутевыми следователями за обычные, в общем-то, ошибки, заморочки и прегрешения. Короче, показушник, карьерист и вдобавок церковный ханжа, разглагольствующий о чистоте, любви, справедливости и лихо шлепающий печать (по высоким политическим соображениям!) на постановление об аресте заведомо невиновных.
Этот не прикроет грудью, нечего и надеяться. Молчалин, дорвавшийся до власти. От него Пашка всегда ожидал какой-то пакости, причем пакости мерзкой, но преподанной так, что со стороны казалось – тебе оказывается большое доверие и благодеяние.
Боже, как Морозов был не похож на своего предшественника Григория Ивановича, – Иваныча, как его звали все без исключения. Тот, горький пьяница и матершинник, был из реликтовой породы Иванычей, Петровичей и Семенычей – вечных замов, завгаров, цеховых старших мастеров, прорабов, людей, знавших свой предмет назубок, имевших огромный опыт, знакомых с каждым дворником, рвущих глотку за своих подчиненных на начальственных коврах, не боящихся брать на себя любую ответственность, умевших и карать и награждать, людей, на которых держалось абсолютно все. Они, несмотря на свою жесткость и резкость, были любимы своими "верными солдатами" за одно главное свое качество – справедливость.
– Тут такое, понимаешь, обстоятельство, – зам прокурора наклонился поближе к Сазонову. Изо рта пахнуло чем-то тухленьким, и "Масляный" сокровенно почти зашептал, – есть матерьяльчик один по коррупции. Ты ничего не слышал?
Морозов эффектно откинулся назад и издали, сквозь очки, внимательно посмотрел на Павла.