Стали создаваться шайки, и началась резня сирийцев в занятых городах – Герасе, Пелле, Филадельфии и других. Они жгли деревни и поселки и убивали всех, кто не был евреем. Бешеные сцены в Иерусалиме заставили других видеть в евреях опасных сумасшедших, больных собак, которые должны были быть уничтожены. И вновь резня – уже в Египте, в Александрии. Там было убито до пятидесяти тысяч евреев. В ответ на это по Палестине опять пронеслись новые и новые убийства греков и сирийцев.
Когда не осталось более чужаков, "новая страна еврейского счастья" стала убивать своих. Вчерашние рабы на короткое время становились хозяевами, затем шли раздоры, "новые хозяева" ссорились и убивали друг друга, порабощая недовольных и превращая их в "новых рабов". В междоусобной борьбе о блаженных и святых пророчествах своих священников и книжников забыли начисто. Во главе стали фанатики и откровенные бандиты – зелоты. А все умеренные и ученые были безжалостно истреблены. Что ж, и эта революция развивалась так же, как шли все революции на свете!
Но тут, как кара небесная, пришло возмездие в виде переброшенных в Палестину новых легионов римлян. Рим, наконец, проснулся и возжелал восстановить порядок у себя на задворках. Империя вспомнила, что она хозяйка этой забытой богами провинции. В Кесарию прибыл Флавий Веспасиан – единственный опытный полководец Рима, оставленный Нероном в живых по причине его плебейского происхождения, косноязычия и спокойного неполитичного характера. Он привез с собой два легиона и стягивал войска с других направлений.
Движение пошло. Веспасиан стал медленно, с севера вытеснять восставших и делал он это одним известным ему путем. Путем полного уничтожения городов и деревень и их непокорного населения. Сначала была раздавлена Галилея, да так, что более не возродилась, потом Самария…Иудейская война, жестокость которой еще войдет в историю народов, началась.
Десятый Фретензис, передислоцированный еще год назад с Парфянского севера, был направлен на юг, в Идумею. Там, деловито и системно, по заведенному испокон веку порядку, он закрепился и, методично выжигая и вешая восставших на свои любимые кресты, двинулся вглубь провинции.
Дым и трупы, кресты и кровь – вот и все, что осталось от химер уверовавшего в свою богоизбранность народа и его веры в скорого принца вселенной через полгода после прихода римского легиона. Юг Палестины был укрощен, и загнанные в ее пыльный угол временщики сегодня горько сожалели о вчерашнем умопомрачении.
Легион стоял у ворот города. Воплощением самой смерти. Его командир послал городу требование о сдаче и выдаче вождей в течение получаса. Требования эти были издевательскими и абсурдными. Городишко был обречен. Сам Веспасиан приказал Гаю до тла сжечь это ненавистное место в назидание другим.
Горожане понимали, что сдачи города быть не может: во-первых, слишком мало для этого времени; во-вторых, в городе был главный вождь идумейцев Агриппа, там были семьи мятежников и их обозы с награбленным добром. Военные патрули зелотов заперли выходы из города, и испуганное немногочисленное местное население не могло принимать никаких решений о сдаче города, и даже не могло помышлять о бегстве. Они оказались заложниками весьма крупного сборного отряда из ожесточенных своими военными неудачами бандитов.
* * *
Так, что у местных не оставалось иного выбора, как прятаться либо поддерживать Агриппу до конца. И то и другое было равносильно гибели. По устоявшимся римским порядкам, завоеванные ими города на двадцать четыре часа отдавались на поток и разграбление. После дикого разгула пьяных легионеров, отупевших от крови и убийств, после беспощадного насилия над сломленными горожанами, города надолго впадали в упадок, а некоторые не возрождались вовсе, потому что некому было их возрождать, и некому было их отстраивать.
Городок Геброн, и без того-то держащийся наплаву благодаря невесть чему в этом сухом захолустье, неминуемо исчезнет с лица земли. Все они: и вооруженные люди и гражданские, и мужчины, и женщины, и старики, и дети были для римлян одинаковы – грязные недоумки-фанатики, да к тому же еще и мятежные недоумки-фанатики, варвары, с которыми был только один способ разговора – железный кулак и острый меч. Наказание для таких только одно – смерть.
Стоя впереди сомкнутых и спаянных манипул, Гай поднял руку с мечом вверх и резко бросил ее вниз. В небо поднялся звериный рык тысяч глоток: "За Рим!", и легион двинулся, оглушительно стуча мечами по окованным бронзой щитам, наводя ужас на защитников города своей неумолимостью, безжалостностью огромной изогнутой ядовитой многоножки. Она медленно перебиралась через возвышения, спускалась в ложбины поперечными движениями и была настолько чуждой этому древнему заброшенному миру, что всем было понятно – спасения не будет.
Смерть ждет всех: и мужчин, и женщин, и детей, виновных и невиновных, богатых и бедных, иудеев и неиудеев, всех кто подвернется под этот железный каток империи, никогда и ни при каких обстоятельствах не прощавшей восстаний, измен и свободолюбия.
Гай разделил легион на две почти равные части. Лобовой атакой он руководил сам, а Марк Либералис, совершая по пригородным улочкам обходной маневр с редкими стычками, начал свое движение на юг, чтобы зайдя в город с другой стороны, ворваться со стороны садов, прихватить обозы восставших, с награбленным ими добром и их женщин. Нельзя было дать уйти никому, чтобы закончить здесь все раз и навсегда.
Манипулы вгрызлись в город. Четкие движения легионеров, стоявших в несколько рядов, на узких улочках города продавливали хлипкую оборону иудеев, дравшихся хоть и бешено, но без системы. Пока передние ряды легиона дрались, задние состоящие из молодых солдат, захватывали дома по обеим сторонам улиц, выкуривая оттуда жителей огнем.
Часто из окон домов на улицу, прямо на боевые порядки восставших, с верхних этажей падали изувеченные трупы женщин и детей. Иногда вниз летели и живые люди, визжавшие от ужаса и напарывавшиеся прямо на копья своих соплеменников. Изуверство, совершаемое над беззащитными, должно было, по мнению римлян, сломить дух защитников города. Визжащие потоки стрел летели с той и другой стороны, врезаясь в ряды воинов, и крики боли и ужаса оглашали весь театр боевых действий.
Вот уже первая манипула ворвалась на рыночную площадь, где бесновались брошенные городские лошади и мулы. Обезумевшие животные сломали и без того хлипкий иудейский строй, и враг побежал, погибая под копытами собственных лошадей. Ощетинившиеся ряды римских копейщиков – гастатов вонзились в спины дрогнувшим врагам и мясники – триарии резкими колющими ударами своих коротких мечей – гладиев буквально наваливали горы трупов на площади.
Скользя по окровавленным телам, на эти горы взбирались молодые воины-велиты и забрасывали врагов кучей дротиков и пилумов. Тяжелые пилумы, с метровыми мягкими железными наконечниками, вонзались в щиты, застревали, гнулись и становились непригодными для защиты. Иудеи отбрасывали их, а гастаты и триарии добивали обезоруженных врагов. Солдаты уже, было, перешли на бег, но, загнав варваров в узкие улочки, легион вновь забуксовал.
Правила боя, система ведения войны оттачивалась римлянами на протяжении столетий. Они воевали всегда, они знали как, знали когда, знали зачем. Ни одна другая нация мира не воевала столько, сколько они. Начав с клочка земли вокруг своего города, эти латиняне за семь столетий сумели захватить весь мир. И лишь сложность управления столь обширными территориями империи заставила их остановиться в нынешних границах.
Иудеи же никогда не славились воинственностью. Это странное гордое племя, отстаивавшее свою избранность, и потому противопоставлявшее себя всем другим народам, было совершенно патриархально и задавлено своими священнослужителями. Цари никогда не были истинными властителями Израиля. Это был мир теократии – власти первосвященников.
Маниакальная ортодоксальность народа, нежелание видеть изменяющийся вокруг мир, зашоренность в собственном презрении к чужим, совершенное отсутствие гибкости при управлении, поражала римлян. Поражали настолько, что любой чиновник или солдат предпочли бы холодные воды Рейна или даже голодные скифские степи этой удивительно безрадостной земле, полной пустынь, голых каменных холмов и ненависти совершенно чуждых жителей, вечно спорящих друг с другом, жалующихся на плохую жизнь и не делающих ничего, чтобы ее хоть немного улучшить.
Просвещенный римлянин Гай Реций тоже ненавидел Палестину. Он не понимал и не желал ее понимать. Патриций, воин с разносторонним опытом, с мышлением стратега, рассматривавший мир с широтой истинного имперца, знавший и видавший такие места, о которых этот бессмысленный народец не только не имел никакого представления, а даже отрицал их наличие, презирал их всех скопом, не давая себе труда различать среди них священников, философов, высокородных, купцов или ремесленников. Для него они были варвары, их было надо уничтожать или покорять, в зависимости от ситуации на политическом или экономическом поле.
