спокойно завязывавшей платок, и раздраженно прикрикнул на рассыльного:
— Давай, бай Манол, садись!
— Может, кто другой отвезет вас, господин начальник, — неуверенно начал слуга. — Я уж на ногах не держусь!..
Но полицейский не стал и слушать.
— Трогай, бай Манол!
Рассыльный скрепя сердце сел на козлы и дернул поводья. Когда они выехали из села в черное, глухое ночное поле, слуга почувствовал, как у него мурашки по спине поползли. А ну как партизаны выставили засаду где-нибудь у шоссе? И чем дальше катилась бричка в кромешную тьму, тем страшнее ему делалось, тем противней ныло под ложечкой. И кто его только тянул за язык? Надо же было проговориться перед Флоровым! Ночь была темная, небо черное, озаренное лишь неспокойным мерцанием звезд, и всякий пень или придорожный камень казались ему лежащим человеком, приготовившимся стрелять. Страх его рос неудержимо: он душил его, перехватывал дыхание. Манола бросало то в жар, то в холод, руки не слушались, и он с трудом удерживал поводья. Чтобы приободриться, он то и дело оборачивался назад и боязливо поглядывал на полицейского, сидевшего с напряженным, окаменелым лицом. Почему он так ощетинился, так сторожко уставился вперед? Тоже боится партизан? Рассыльный вздрагивал и снова начинал всматриваться вдаль — в пустынное, мрачное шоссе с черными недвижными силуэтами деревьев.
Только когда он увидел впереди тусклые электрические огни городка, он вздохнул, хоть и не совсем еще успокоившись, и перестал погонять лошадь.
* * *
Каждую субботу, часов с восьми, в квартире околийского начальника Киселова обычно играли в покер. Собиралась, как правило, одна и та же компания — капитан полиции Мирковский, зубной врач и молоденький студент, сын текстильного фабриканта Сурдолова. Мальчишка играл из рук вон плохо, но расплачивался наличными — поэтому его терпели. Непременным участником четверки был, разумеется, хозяин. Киселов, еще совсем не старый человек, стал околийским начальником недавно. В маленьком провинциальном городке знали подноготную каждого, но о нем известно было мало. Поговаривали, что он подкидыш и вырос в каком-то софийском приюте. Что он кончил юридический факультет, а потом Школу офицеров запаса. Кончил блестяще: об этом свидетельствовали его дорогие золотые часы с надписью «За отличие». Было так же точно известно, что перед тем, как приехать сюда, он занимал должность коменданта в организуемых властями летних рабочих лагерях. Как он получил пост околийского начальника, из-за которого передралось несколько пронырливых мерзавцев из местных, — этого никто не знал. С людьми он вел себя более высокомерно, чем это позволял ему его пост, а к службе относился с некоторым презрением, словно рассматривал ее как трамплин для достижения иной, более высокой цели. При всем при этом обязанности свои он выполнял исключительно серьезно, так что те, кто его назначил, не жалели о выборе.
С самого приезда околийский начальник жил у бывшего судьи Кынева, занимая неприветливую комнату, заставленную старомодной мебелью. Квартирант и его хозяин — нервный, капризный и старомодный, как его комната, старик — недолюбливали друг друга и, встречаясь в темном коридоре, здоровались сквозь зубы, принужденно. Старик рассердился еще в первый день, когда квартирант бесцеремонно снял со стенки его юношеский портрет — в канотье, со стоячим воротничком и кокетливой тросточкой. На гвозде теперь красовалось новое розовое полотенце с вытканной надписью по краям «Боже, храни Болгарию». Если б не это полотенце и свежеструганая рама с противокомарной сеткой в окне, комната походила бы не на жилье процветающего молодого человека, а на чулан со старым барахлом.
Но когда к Киселову по субботам приходили его друзья, комната меняла облик. Круглый стол с жесткими стульями выдвигался на середину, над ним густыми сизыми клубами повисал едкий табачный дым, к которому примешивался тонкий запах приносимой капитаном Мирковским мастики[5]. В этот вечер он пришел первым, вынул из кармана бутылку и благоговейно водрузил ее на стол. Это был высокий лысый мужчина с рыхлым, мучнистого цвета лицом, которое никогда не покрывалось загаром, и жесткими, свисающими вниз грязновато-русыми усами. Налив себе мастики и подцепив на вилку несколько кружочков огурцов, он встал, расставив ноги, посреди комнаты и, держа рюмку в руке, спросил небрежно:
— Слушай, Киселов, что ты думаешь делать с Борисом Рачевым?..
— А что думать? — холодно ответил околийский. — Передам его следователю и все…
— Ты ж знаешь — областной просил за него!
— Раз просит, пусть издает приказ, — возразил с неприязнью Киселов, расправляя тонкими пальцами зеленое сукно стола.
— Можно я без приказа…
— Нельзя! — взорвался околийский начальник. — Завтра проверят — и весь спрос с меня… Я вообще не могу понять, с какой это стати областной директор заступается за коммуниста. Кое-кто сделает из этого хорошенький вывод!
— Зачем же так далеко… Рачев ему родня…
— Тем хуже! — зло прервал его Киселов. — Стыдиться надо таких родных, а не потакать им. У меня один подход к коммунистам: или мы их раздавим сегодня, или они нас раздавят завтра. И брось ты областного — он просто хочет все перевалить на нас…
Капитан Мирковский помолчал, а затем, слегка покачиваясь на расставленных ногах, сказал с неопределенной улыбкой:
— Не умеешь ты вести себя с начальством, Киселов. Не сделать тебе карьеры…
Околийский криво усмехнулся, словно хотел сказать капитану: «Я не делаю карьеры, дурак. Я делаю большую карьеру!» Капитан уловил смысл этой полупрезрительной улыбки, нахмурился, задетый, а его усы, казалось, злобно ощетинились.
— Ну и маньяк же ты, братец мой! — вырвалось у него. — Бог знает, что думаешь о себе! С людьми ведешь себя так, будто они ничтожества перед тобой, нуль! А если уж на то пошло, то коммунистов у меня на счету в сто раз больше, чем у тебя. Только я не важничаю, как ты…
В дверь настойчиво позвонили.
— Это мое дело, как себя вести! — холодно процедил сквозь зубы Киселов и отправился открывать. — А что обо мне думают твои приятели, мне совершенно безразлично.
Он вернулся с юным Сурдоловым. На фоне подчеркнутой франтоватости студента убожество комнаты, где они сидели, стало еще заметней. На юноше был новый дорогой костюм в мелкую клеточку, голубая рубашка с модным высоким воротничком и длинными манжетами, на которых поблескивали золотые запонки, и, несмотря на жару, шелковый галстук с булавкой. Это мануфактурное сияние подействовало на служителей власти подавляюще, и они угрюмо замолчали. Вместе с тяжелым запахом одеколона Сурдолов принес и неприятную новость — русские снова прорвали линию немецкой обороны под Харьковом.
— Откуда ты знаешь? — окрысился на него околийский начальник.
Сурдолов пожал плечами и с расческой в руке подошел вразвалочку к зеркалу. Густые волосы его мелко вились и не поддавались гребенке. Поэтому, несмотря на модный костюм, выглядел
