Очень мне вводная не понравилась, не должно быть таких размытых инструкций. Я подумал, что добром это не кончится, и оказался прав.
До полуночи, трижды, звонил муж Инны. Так я и не понял, бывший муж или нынешний. Хотя, судя по чемоданам в шкафах, Инна не наврала, недавно переехала. Может, и вчера. Затем кто-то звонил по домофону, но не признался. Инна предположила, что мальчишки шалят. Я сказал, что, если мешаю, уйду. Не хватало, мол, еще на разборки чужие попасть…
«Хочет прийти», — спокойно объяснила она. Бесится. То плачет, то угрожает. Человек хороший. Однако в дом никого не пустила. И пусть я уснул один, но с чувством некоторой моральной победы.
Жалюзи голубые, диван кожаный, скользкий. Я свернулся на нем калачиком. Ее из-за шкафа и не слышно. Беззвучно спит. Или не спит? Я принялся подсчитывать, сколько за жизнь довелось по чужим углам ночевать, потом мысли мои перекинулись к собственному гипотетическому углу и к тому, что считать своим, а что чужим… На том и запутался бесповоротно.
Утро сказочное. Несмотря на обилие транспорта, воздух в городе можно пить. Я очнулся почти на полу, соскользнул-таки с кожаного монстра. И подушка убежала, и одеяло. Солнце стреляет полосами сквозь жалюзи. Желтое, голубое, желтое, голубое. Проверил одежду, рюкзак. Всё в ажуре, никто не притрагивался.
— Ты будешь камамбер запеченный?
— Однозначно буду. Всё, что ты дашь, то и буду!
Халатик у нее фантастический, словно барашка черного раздела, даже дома ухитряется оставаться стильной дамой. Это врожденное. Недостает только длинной черной сигареты в мундштуке.
Внезапно мне в уши влился жуткий грохот. А она стоит, улыбается, ресницами машет.
— То, что ты вчера просил…
Стыд какой, я и забыл, что просил вчера. Специально откопала «Пинк флойд» у себя в фонотеке. «Таймс». Забыл уже, когда наслаждался последний раз. Звук классный, квадро. Колонки по углам (в потемках не рассмотрел).
Сыром пахнет из духовки, благовониями, духами ее цветочными, всем вместе. Вставать не хочется, уходить тем более.
— Там в ванной твое полотенце — синее. Осторожно. Душ плохо включается!
Славненько. Подъем, и под душ, почти семейная команда. Интересно, зачем я ей чистый? Или из вежливости? Под зеркалом флакончики, баночки, скляночки — ведьмино хозяйство. Быстренько осмотрелся, шкафчики подергал — ноль интересного. Пара баночек незнакомых, но по запаху тянут на полтинник баксов каждая. Такие штуковины нам приятны, следить за собой — первое дело.
Попутно починил душ. Затем выяснилось, что не включается свет в прихожей. Заставить свет включиться оказалось мудрено, но российскому инженеру под силу.
В разгар ремонта сливного стока меня оторвали и усадили за стол. Сияющие нож и вилка. Гренки в хрустальной вазочке. Жирные желтые сливки в кувшинчике. Тарелка, исполненная под морскую раковину. Хрустящая свежая зелень, пузатая масленка, масло завитком. Праздник у нас или она каждое утро так накрывает? Некстати вспомнилось, как мы с Пеликаном ножами выгрызали французскую тушенку.
Телефон. Нахмурилась, потрясла неразговорчивую трубку.
— Странно, я же улицу слышу…
Она рвала салат, укладывала ломтиками сыр. Поливала майонезом, сворачивала в рулетик и бережно кусала. «Пинк флойд» кончился. Встала, включила «Даэр стрейтс».
— Ты говорил, что тебе нравится. Я утром из Интернета скачала.
Когда протискивалась мимо меня обратно, я поднялся и поцеловал ее. Отшатнулась: между губ точно током ударило. Экие мы с ней разнополюсные! Или, наоборот, однополюсные?
— Я тебя подождала вчера с четверть часа, но ты так и не пришел. И я заснула…
— Ну… Мне показалось, что ты плакала. Я постеснялся прийти.
— Ты же знал, что я тебя жду.
— Знал…
— Ну, подумаешь, плакала. Как раз мужское дело — успокоить.
Я потрогал губами ее губы. Мягко прислонилась телом. Затылок какой пушистый, ушко маленькое… Языком до уха добрался, провел по кругу, внутрь не пустила. Дернулась.
— Что такое? Тебе не нравится?
— Очень нравится. Еще так… Обними так, обними меня сзади.
Я обнял ее. Послушно повела бедрами, расставляя ноги шире… Под халатом ничего не оказалось. Усадила меня в кресло свое космическое, сама придвинулась спиной, медленно-медленно впустила внутрь. Стоит на цыпочках, назад откинулась, зубы сжаты, лоб в морщинах…
— Тебе больно?
— Да… Сейчас… Немного. Нет, не выходи, не выходи. Я привыкну…
Привыкла. Глубже, глубже… Не сдержался, схватил за бедра, развел широко, и… Даже не застонала, завыла почти, губ не разжимая. Но не освободилась. Ноги ей сжал с таким остервенением, что после синяки показывала. Сам не пойму, что на меня накатило, чуть на ковер ее не опрокинул.
— Вот… Хорошо как… Я хотела с ним познакомиться, и познакомилась.
И, не слезая, перебросила ножку, повернулась лицом. Давала целовать по очереди грудки, пальчики свои, губы. Опять грудь. Терлась шершаво сосками по щекам, по горлу, и всякий раз, опускаясь, замирала, прислушиваясь к себе, к раскаленной глубине своей… Глаза ее закатывались, наливались диким, пещерным зноем, ногти впивались мне в грудь. Затем гримаса блаженного страдания нехотя сходила с ее мраморного лица, зрачки сужались. Она по-детски стыдливо краснела и отворачивала на мгновение взгляд, чтобы тут же, со свежим нетерпением, вжаться в меня губами. И клала ладони мои к себе на ягодицы, и шептала в ухо… Вот… Помогай мне, сильнее… Он большой, он большой для меня… Ты так глубоко… По спинке… Да, да… По спинке самое приятное… Ты удержишь меня, я лечь хочу?
Назад неспешно прогнулась. Запрокидывая искусанные, влажные еще груди, сцепила пальцы с моими, повела тугим животом, бедрами, сжала мне бока коленями… Почти переломившись, вздрагивая где-то там, внизу, слоновой кости плечиками, выпустила меня наполовину — и метнулась вдруг обратно со всей силой, обнимая твердыми икрами, — и снова, снова, не переставая хрипеть, бешено играя мышцами живота… Свет солнца бьет наискосок, запястья птицами в пальцах моих бьются, сердце колотится… Но у самой моей вершины выскользнула, прижалась животом и руками обеими за шею, вместе переживая…
Солнце в полоску. Желтое, голубое, желтое… Жалюзи потому что. Уселись на балконе в обнимку, курлычем, словно голубки. В доме напротив окна зашторены, слева и справа от Инкиной квартиры тоже. После третьей затяжки я опомнился.
— А ты ведь, вроде бы, и не…?
— Т-ссс! — ладошкой музыкальной мне рот зажала. — Мне очень хорошо было, дай опомниться. Всё как-то слишком быстро… Привыкнуть к тебе надо, понимаешь? У меня никогда с первого раза не получается. Но с тобой… Если уж в первый раз так, то, глядишь, привыкну, и жить не смогу без тебя… Ха-ха! Не будешь знать, куда спрятаться…
«Когда же мы будем привыкать? — жалобно буркнул внутренний голос. — Нам на всё про всё отпущено-то…» Внутренний голос не предполагал даже, что произойдет в следующие десять минут, а если б и предположил, я бы ему не поверил.
Снова позвонили. Инна соскочила с моих колен. Затаив дыхание, прижала трубку к уху.
— Молчат. Дышит кто-то. Нет, мой бы не стал… Он хоть и с тараканами в башке, но глупостями заниматься не будет. Кто-то номером, наверное, ошибается.
Она ушла в душ озадаченная. Третий раз, подсчитал я. Плюс один раз вчера поздно вечером. Четыре раза за день номер не путают… Быстро проверил ее сумку, куртки на вешалках, документы. В тумбочке женская дребедень, чемоданы набиты тряпками, сложенными явно впопыхах. На боковой полочке холодильника — запас инсулина, месяца на три вперед, резервная шприц-ручка. Видимо, милая, у тебя гораздо больше скелетов по шкафам размещается, а мне все слова твои следует на два делить… Прощупывая подкладку ее любимой замшевой курточки, я обнаружил малюсенький твердый комочек. Возможно, это было то самое, что меня интересовало, но тут…
На три ноты пропищал домофон. Теперь кто-то снизу. В ванной шумела вода. Я на цыпочках просочился в прихожую. Инна напевала в ванной что-то из «Битлз». Снизу звякнули или уже под дверью стоят? Приложил ухо к щелочке, выглядывать в глазок показалось неумным. На лестнице ни звука. Соседи, кому положено, давно ушли на работу, тут рано разбегаются. На площадке одна квартира слева незанятая стоит, сам вчера проверил. Мне стало смешно от собственной старательности. Разогнулся и собрался вернуться на солнышко, на балкон (пятки у меня замерзли, в одних шортах прискакал). Но в последнюю секунду расслышал вздох. За фанерной входной дверью толщиной в сантиметр кто-то вздохнул или сделал другое, почти неслышное движение. Может быть, переступил с ноги на ногу. Это и осталось бы незамеченным, если б я не караулил с другой стороны.
Я прекратил дышать. Мне пришло в голову, что я, в принципе, давненько никого не боялся. Тягучая европейская жизнь и последний месяц южных морских переездов привели тело и разум в состояние расслабленной доверчивости. Долгое время не возникало малейших причин проявлять настороженность, большую часть суток я валялся на палубе, в шезлонге. Валялся и лениво считал чаек. Иногда фотографировал морские пейзажи, заодно прихватывая в кадр пассажиров.
