Вика отвернулась и пошла прочь. Нет, он никогда не признается! Он все еще считает себя сильным и непобедимым, а ее — той тощенькой девочкой-куколкой, которой она была десять лет назад и которую он заваливал конфетами, цветами и меховыми зверушками. Он ведь до сих пор покупает ей шоколадки, а по пятницам привозит обязательный букет неправдоподобно упругих голландских роз. Он хочет гибнуть один. Какой дурак!
Когда беличье колесо вечерних забот наконец устало скрипнуло и остановилось, когда в доме делалось тихо, сумрачно и спокойно, Вика спросила себя словами Елены Ивановны Рычковой:
— Ты на себя в зеркало глядела?
Да, это стоило увидеть! Из зеркала над умывальником, которое обычно льстило, поскольку свет падал сзади, на Вику смотрело худенькое треугольное личико с тусклыми глазами и плаксиво съехавшим набок ртом. Вот так! Да разве он один гибнет?
Вика от зеркала отвернулась. Она стала еще некрасивее из-за досады на свое безобразие. В сердцах она ударила кулаком по стенке, но от этого ни мир, ни ее отражение в зеркале не стали лучше. Вдруг ее взгляд упал на одно из полотенец, что висели в ванной на крючках. Все полотенца были разноцветными, а это — ослепительно голубоватым. В ряду своих махровых лопоухих собратьев оно несколько напоминало Смоковника среди трепещущих сотрудников креативно-стратегического отдела. В его ломких сугробных складках таилась презрительная властная элегантность. Вика сорвала противное полотенце скрюка, швырнула на лиловые плитки пола и принялась отчаянно топтать. Она сама удивилась до чего приятным оказалось это нехитрое занятие. Всего лишь полотенце, причем с тонкой зелененькой полосочкой по краю (у Смоковника с Гусаровым нигде никаких полосочек видно не было, во всяком случае снаружи). Но ведь тревоги, мучившие Вику, стали потихоньку разжимать свои когти и отпускать ее. Она даже вспомнила, что читала, в одной японской фирме на выходе поставили чучела в виде начальства, и всякий желающий мог их пнуть. Должно быть провокация? Пинать шефа публично, при соглядатаях и глазке телекамеры? Кто пойдет на такую самоубийственную глупость? Вот если б раздавали чучела на руки, для использования дома! Затем Вика вспомнила, как в столе у Анжелики Лалаянц она случайно увидела среди кип методичек, которыми усердно пичкал сотрудников Смоковник, его портрет. Портрет был скопирован на ксероксе с рекламной брошюры “Грунда” и изрядно увеличен. Красавица Анжелика изображению Смоковника яростно выколола глаза, пририсовала большущие кривые рога и черной шариковой ручкой заштриховала через один безупречные, удлиненные зубы его дружелюбной улыбки.
Наконец Вика бросила голубоватое полотенце в корзину с грязным бельем и рассмеялась:
— Ненормальная! Самой же стирать.
На душе ее было легко. Все плохое, досадное, непонятное, скопившееся за последние дни, было свалено в самый дальний чуланчик и крепко заперто, чтоб не мозолило глаза. Оно продолжало существовать, но сил на него не осталось. Надо просто выспаться. Успокоенная Вика даже напевала тихонько, налагая на лицо новейший недешевый крем “Филодор”, который за три недели обещал сделать что-то небывалое с тургором ее кожи.
И тогда зазвонил телефон. Анютка давно спала, спал и измученный Пашка, поэтому Вика со всех ног бросилась поднять трубку: слишком уж громко прокурлыкал телефон в тишине свою дурацкую песенку.
— Да, — сказала она строго и все пыталась сообразить, кто бы это мог позвонить так поздно. Слишком близких подруг в Нетске у нее не было: она приехала сюда из Самары, институтские приятельницы поразъехались, большинство — далече (не зря учили языки!). Оставшиеся трое да две подружки со старой работы не были настолько закадычные, чтоб перезвонить поздним вечером. Между тем в трубке раздалось дурацкое хихиканье, хихикали по крайней мере трое.
— Хи-хи, — заявил примерно тринадцатилетний глупый голос с явным леденцом за щекой.
— Ну и что? — грозно бросила Вика и собралась отчитать как следует юных телефонных хулиганок.
— А вы знаете, — продолжил голос, давясь хохотом и громко перекатывая зубами леденец, — что ваш муж вам изменяет?
Маленькие негодяйки, собравшиеся вокруг телефона, вразнобой прыснули, а та, что с леденцом, добавила:
— Причем уже давно!
Глава 3. Любит — не любит
— Выперли Натаху. Я как в воду глядела!
Елена Ивановна мрачно хлебнула кофе и на том же вдохе затянулась сигаретой. Хотя случилось давно всеми ожидаемое, креативно-стратегический отдел испытывал смущение. Дело в том, что, отбыв пять дней ссылки, неисправимая Наталья на шестой умудрилась опоздать аж на восемьдесят четыре минуты (опоздания в “Грунде фиксировались в минутах, как продолжительность голливудских блокбастеров). Она с выпученными глазами, с волосами, от бега прилипшими ко лбу и щекам, влетела под прохладные своды “Грунда” и понеслась по вестибюлю. Она так спешила, что некоторые отрезки пути даже проскакивала на одной ноге, а на столе Смоковника в эту минуту уже сиял белизной и отблескивал холодной неизбежностью приказ о ее увольнении. Секретарша вынесла приказ в отдел и положила перед Натальей. Та как раз с шумом и показной энергией одновременно раскладывала свои бумажки, переобувалась и загружала компьютер. Сослуживцы замерли и скорбно потупились за своими перегородками. Наталья, вместо того, чтобы с достоинством принять свою участь, предприняла последнюю попытку уцелеть. Она схватила приказ и, снова подскакивая на одной ноге (эту ногу она успела засунуть в элегантную лодочку, тогда как другая оставалась в уличном мокроступе с заляпанным копытообразным каблуком) кинулась в кабинет к Смоковнику. Через мгновение оттуда донесся страшный шум. Все стены и перегородки в “Грунде” были ненавязчиво проницаемы, чтоб исключить саму возможность сексуальных домогательств, поэтому отлично был слышен сначала назидательный бубнеж Смоковника, пополам со стонами Натальи, затем скрежет мебели, стук падения чего-то, и только после этого Наталья заорала страшным голосом. Заорал и подоспевший Гусаров, и еще кто-то. Тут же бесшумно и грозно, как ночной кошмар, промчалась группа охраны и минуту спустя пронесла Наталью в сторону апартаментов грундовского врача-консультанта. Несомая Наталья уже не сопротивлялась, не орала и напоминала учебный муляж школы спасателей. Ее ноги в разных туфлях безжизненно свисали с могучих рук охранников. Через какое-то время один из охранников вернулся, собрал Натальино добро в большой пакет и унес в неизвестном направлении.
Такой скандальный и неприличный финал Натальиной карьеры в “Грунде” произвел тяжкое впечатление на креативно-стратегический отдел. Никто не подавал виду, все машинально улыбались в стиле фирмы, но было до того неприятно, что Савостин, хотя и поместил свою соду в зарытый сосуд, но вдруг опрокинул его прямо в папку со свежими документами, извергнутыми в отдел Смоковником. Виталий Ефремович потом долго сдувал эту соду на бумажку, а от посторонних глаз выстроил из папок заградительную ширму. Он поминутно из-за нее выглядывал, так как боялся, что один из зловещих молодых людей его застукает.
Елена Ивановна Рычкова отличалась сообразительностью. Она вовремя вскочила и с первой попавшейся под руку бумажкой подоспела к кабинету Смоковника в самом начале скандала. Она многое смогла увидеть или скорее почувствовать сквозь полупрозрачную, как мыльная вода, кабинетную дверь. Потом в курилке она уверяла Вику, что Наталья не делала ничего ужасного, как можно было предположить по донесшимся до всех звукам. Бедняга всего лишь обнимала (а может и целовала!) бесчувственные, как дерево, колени Смоковника и голосила что-то про больных детей и парализованную тетку (ту, должно быть, что приносила шалфей). Смоковник от нее отпрянул слишком резко и плечом опрокинул стильную вертящуюся этажерку для визитных карточек и поздравительных писем. Этажерка рухнула. Он перепугался грохота и стал руками и ногами давить на имевшиеся у него тайные и явные кнопки вызова охраны. Еще раньше охраны подскочил Гусаров и едва не сшиб с ног Елену Ивановну, замешкавшуюся у двери. Он даже при этом лягнул ее по щиколотке. Елена Ивановна показала Вике образовавшийся свежий голубой синяк. В общем, событие произошло крайне неприглядное. Вика поежилась, представив, что было бы, если б ее на Яву обнаружили бы голой за компьютером. Но уж припадать к коленям Смоковника она не стала бы ни за что!
— А про себя-то ты чего думаешь? Все таешь? Если есть проблемы, их надо решать! — бесцеремонно сменила тему Елена Ивановна и оглядела понурую Вику. Вика и сама знала, что надо что-то делать. Пашка тоже таял, даже пуще прежнего. Сверхурочные работы его изводили и тайная мука не отпускала. А главное, ночной хулиганский звонок застрял у Вики в голове и тысячу раз снова и снова прокручивался во всей своей подлой нелепости. Вика отлично понимала, что Пашка не такой, да и не могли случайные негодяйки ничего о нем знать, но все же было очень противно. Противно стало еще в тот самый вечер, после звонка, когда Вика, злая и перемазанная “Филодором”, вошла в полутемную спальню, увидела спящего истомленного Пашку с новой страдальческой морщиной на переносице и поняла, что любит его безумно.
