Я был счастлив, что она моя…
— Вы что же, не будете есть? — спросила стюардесса. — Не нравится?
Чашку кофе она каким-то образом опрокинула мне на колени и, извиняясь, протянула салфетку.
— Ничего, ничего, спасибо. — Я вынул носовой платок.
— Пожалуйста, — сказала она. — Сейчас принесу вам новую.
…Совсем другое дело отец. Его я долгое время не понимал, не знал и стеснялся. И если мать запечатлелась, была жива во мне чувствами, необыкновенной тонкостью, то память об отце все чаще представляла мне его как некий самородок, быть может, что точней всего, слиток янтаря, необработанного, дикого, загадочного, но вдруг просвечивавшегося насквозь, тепло, искристо. А был он невысок, костист, узок в плечах, грудь плоская. Он кашлял тяжело и сипло, уткнувшись в носовой платок, мотая головой. И виновато потом вытирал глаза. Лет так до десяти мне казалось, что, всегда погруженный в свои дела, он попросту не замечал меня, посматривая с иронией, а я робел при нем, терялся, отвечал всегда невпопад, чужим голосом и глупо. И каждый раз ждал, чтобы скорей выйти из-за стола, потому что только за столом мы и встречались. И все же именно за столом однажды я был признан взрослым и равноправным. Это было после ужина, после чая. И мне пора было идти чистить зубы, а потом спать. Но отец показал рукой, чтобы я остался. Закурив, он пересел в свое кресло и неожиданно заговорил со мной серьезно. «И чему же ты решил посвятить свою жизнь?» — спросил он, как всегда, спокойно и, наклонив голову, откинувшись на спинку кресла и уже одногубый, ждал, твердо глядя мне прямо в глаза. Я не почувствовал иронии. Ее и не было. Смутившись и растерявшись, я встал и, не слыша себя, не предполагая, какой приговор готовлю себе, выпалил: «Я буду такой, как ты», и даже в мыслях при этом не имея, что тоже хочу посвятить себя химии. Отец засмеялся, и лед был сломан, а я приговорен. Отец начал брать меня с собой в «пенал», принес еще одну табуретку и, непохожий на себя — таким светлым становилось его лицо, — рассказывал о таинствах солей, кислот, щелочей, о великом будущем и всемогуществе химии, похожий возле всех своих склянок на фокусника или колдуна. Рассказывал он, очевидно, чересчур увлеченно, потому что соли, щелочи и кислоты оживали в моем воображении, представляясь то зубастым драконом, то прожорливым людоедом, прыгающим над поджариваемой жертвой, то неумолимым Змеем Горынычем, поливающим землю огнем, и в первую очередь сжигающим меня самого. Мне было стыдно. Я потел. И, сидя на табурете, поджав ноги, как можно больней давил пальцами на глаза, чтобы сосредоточиться. Отец, к счастью, не замечал этого. Но очень скоро, когда начались опыты, все выяснилось само собой. Я оказался на редкость или, как говорил отец, «виртуозно» безруким. Пробирки и колбы одна за другой сыпались на пол, спиртовка каждый раз вспыхивала целиком огромным голубым пламенем, одежда на мне всегда дымилась, и весь я ходил напуганный и обожженный и оттого неловкий еще более. А ночью, спрятавшись под одеялом, я плакал от боли, проклиная свою безрукость и никчемность. Иногда, услышав мой плач, ко мне тихо входила мать. Садилась рядом, гладила по голове и, наклонившись, шептала, утешая: «Ну ничего, ничего. Ты добрый и, наверное, будешь адвокатом или учителем». Наконец, обнаружив однажды, что содержимое любой взятой наугад колбы не соответствует названию и что руки мои уже не в переносном, а в прямом смысле не гнулись, отец посмотрел на меня взглядом, полным безнадежного сожаления, а может быть, отвращения, снял халат и сказал: «Жаль. Сейчас нужно быть инженером». Потом повел меня в кабинет, долго смотрел на стеллаж и вручил кипу потрепанных и пожелтевших книг. «Попробуй займись этим». Это были исследования и воспоминания о декабристах на русском и французском языках. Я прочел.
«Ну, и что ты можешь сказать?» — спросил отец.
«Они были слабыми людьми. Они струсили», — заявил я.
«Это все, что ты там сумел вычитать?» — сказал он, поморщившись.
«Да, — повторил я с еще большим азартом. — Они испугались царя и не могли умереть как герои».
Я стоял перед отцом, а он молчал, думал о чем-то своем и смотрел мимо меня. И лицо у него было острым, сумрачным и болезненным.
«Не знаю. Не знаю, — вздохнув, наконец проговорил он, по-прежнему не глядя на меня. — Не знаю, что из тебя выйдет. Они были не просто героями. А может быть, героями только и возможными в России, такими они были чистыми. Вот именно чистыми».
И устало и горестно объяснил мне, что декабристы были дворянами, людьми, которые сами жили во дворцах, катались как сыр в масле, обедали с царем, ездили в каретах и, значит, когда поднимали восстание, боролись совсем не за себя, а за народ.
«А то, что вычитал ты, — отвратительно, так это зло и мелко, хотя, конечно, правда, что некоторые из них в последний момент не выдержали. Да и вообще, — тяжело заключил он, махнув рукой, — учись думать, потому что жизнь у тебя, кажется, будет сложной…»
Я попробовал вытянуть ноги. Закованный этим пластмассовым столиком, я чувствовал себя как винт в гайке.
— Она забыла про ваш кофе. Эта старушка холодна, как температура за бортом, — по-свойски наклонился ко мне сосед. — Мне-то понравилась ваша дама, с которой вы были в ресторане. Что-нибудь связанное с кино? Очень эффектна.
Я вынул сигарету. Мне было трудно разговаривать.
— Жаль, что я живу в Москве, а то был бы вашим соперником, — засмеялся он. — Ну, конечно, если это не жена. Но вообще-то я в Ленинграде бываю частенько.
Я достал зажигалку и прикурил.
— Газовая? Неужели «Ронсон»? Очень, очень хороша. — Он зачем-то отцепил свою ручку. — Восьмицветная… Только вот чуть ободок расколол. Предложил бы обменяться, да подарок отцу везу.
Он еще повздыхал, поерзал и затих.
— Поспали бы, как другие, — сказала стюардесса, ставя передо мной чашку кофе. — Или вот «Крокодил» почитали бы…
Странно она иногда щурила глаза. Как от ветра. Но от ветра хорошего, теплого.
Я отпил несколько глотков этого крепчайшего, пахнущего жженой корой кофе, который был подан мне на высоте восемь тысяч метров. Мой сосед откинулся, устроился поудобнее. Поставив чашку на пол, я взялся за свой столик, пошатал его и кое-как выдернул. Посмотрел на часы и вынул из кармана написанные дедом листки. Я все же взял их из дома…
…Дед приехал в тридцать четвертом году. Мы встречали его на Варшавском вокзале, и никогда прежде я не видел столь веселого и жизнерадостного человека. Вздохнув, господин раскинул руки, схватил меня, начал тискать, подбрасывать, смеяться, а потом заплакал, прижимая к себе. Вздохнув снова, на весь перрон кричал: «Питербурх!» — и приказал, чтобы дрожек было двое, потому что он хочет ехать только со мной. «И тотчас же!»
Испугался я потом, когда мы ехали, а дед продолжал всю дорогу кричать, вставая, хлопая меня по плечу, снимая шляпу и кланяясь: «Питербурх!»
Дом сразу же перевернулся и как будто треснул. Отец, одетый во все парадное, в тот же вечер потребовал, чтобы дед порвал чужой паспорт и, вытянувшись, как школьник, заявил, что ему не о чем разговаривать с человеком, у которого нет родины, нет своей родной земли, а потому, значит, и вообще нет ничего святого, и все равно, чьи считать деньги и с чьего стола собирать крохи, изображая паяца. Дед, словно не слыша его, стоя посреди комнаты, хохотал, сверкая ровными белыми зубами: «Питербурх!» Открыл рояль и ладонями давил на клавиши.
В меня зарылся дрожащий страх. С таким похожим на меня лицом дед был человеком не тем, был не таким, как все, был чужим. И, приехав, он стал еще дальше. Я боялся его.
Боялся его я и на следующий день, когда он посадил меня на извозчика и повез в торгсин и опять хлопал по плечу и обнимал. Мне казалось, что он соскочит сейчас, схватится за ворота и начнет трясти какой-нибудь дом. И, как вчера, от него пахло хорошей едой, и вином, и духами. В торгсине он все чему-то удивлялся недоумевая, смеялся, долго стягивал перстень, откручивая его вместе с пальцем, накупил апельсинов, шоколада, колбас, взял целый окорок, тут же угощал шоколадом продавщиц, которые улыбались ему, и повторял: «Непостижимо. Непостижимо…» На нас показывали пальцами.
Извозчик сказал ему: «Барин…» А я крепко держался за толстую трость, боясь, что дед случайно заденет меня локтем и, не заметив, вытолкнет на мостовую, а он снова смеялся и говорил: «Это ж как у тех крохоборов, в Париже, что папиросными ломтиками ветчину берут…»
«Теперь и у нас, как у тех крохоборов, в Париже, — повторил он, войдя в дом. — Окорок купишь — глазеют».
Он сам накрывал на стол, ловко и щедро, и подмигивал матери, но к еде никто не притронулся. Отец сказал: «А тебе известно, что в стране голод, что умирают даже на Украине?» — и ушел в кабинет. Кашлянув в кулак, дед сгреб все это и куда-то унес, молчаливый, но грозный, как и сам воздух в квартире. Утром он уехал в Москву: «поглазеть». Вернувшись, сказал мрачно: «Лучше не стало. А пальцем ткнешь — казнокрад. И церкви сносят». Потом не отцу, а почему-то матери, взглянув на меня, сказал: «Поживу пока». — «Тебе лучше снять гостиницу», — сказал ему отец. «Это все мое!» — повысив голос, ответил ему дед. А потом почему-то опять мне и матери, дурманно глядя на свой рояль, сказал: «Привыкну, может…» И забродил по комнатам из угла в угол, насупившись и с козьей ножкой, которую вдруг начал курить.
