К фараону приблизился слуга.
– Вечноживой, пришел военачальник Диду.
Наблюдая за своими сыновьями, царь дал знак Диду, чтобы тот подошел к нему. Склонившись в глубоком поклоне, Диду подал фараону папирусный свиток.
– Что это?
– Послание от Сертапа. Он пишет, что не намерен сдавать нашу крепость, захваченную им несколько дней назад.
Лицо фараона стало серьезным, в глазах появились яростные огоньки.
Почувствовав перемену в настроении отца, дети подбежали к нему. Рамзес взял за руку старшего брата. Аменемхет напряженно следил за тем, что происходило, готовый в любую минуту броситься куда глаза глядят. Они оба боялись гнева отца.
– Ах, эти морские народы…Диду, ты же уверял меня в том, что мы разобьем их при первом же сражении?
Военачальник растеряно развел руками.
– Вечноживой, нашей армии не хватает оружия, солдат…
– Так сделай так, чтоб хватало!
Разорвав свиток, фараон гневно швырнул его в лицо Диду.
– Или ты хочешь, чтобы твоя голова болталась на городских воротах?!
Упав на колени, Диду обхватил ноги царя.
– Божественный, пощадите! Дайте время! И мы одержим победу!
– Победу!?
Ярость исказила лицо царя, сделав его страшным и безобразным. Не владея собой от гнева, исступленно крича, фараон выхватил кинжал и занес его над Диду.
– Победу!? Ты всегда мне ее обещаешь, а где она!? За что ты получаешь жалование? За что я наградил тебя землями и рабами? Мерзавец! А может быть, ты желаешь мне поражения?
Смертельно бледный, цепляясь за ноги царя, Диду шептал, как заклинание.
– Пощадите, пощадите, пощадите…
– Папа, не надо!
Детский крик, словно плеть, прошелся по спине фараона, тем самым, приведя его в чувство. Обернувшись, он увидел испуганных сыновей крепко держащих друг друга за руки, по ноге Рамзеса сбегала маленькая струйка. Он-то и кричал, своим криком нарушая придворный этикет и древние традиции. Царю вершащему правосудие, никто и ничто не имел права мешать.
Вложив кинжал в ножны, фараон взял на руки сыновей, и направился во дворец, бросив на ходу.
– Собирай совет.
Не поднимаясь с колен, Диду воздел к небесам руки.
– Благодарю за оказанную мне милость! Да славится имя и доброта Вечноживого во все времена!
Рамзес долго не мог уснуть. Видение яростного отца с кинжалом в руках преследовало его. В детских представлениях мальчика отец был гордым, могущественным, мудрым, безусловно ярость необходима царю, но визгливо кричать, словно женщина… Как же стыдно…стыдно…за отца.
Мальчик испуганно вскочил, чья-то тень склонилась над ним.
– Не бойся, это я.
Взяв сына на руки, царь крепко обнял его.
– Забудь все. Мы сегодня просто кормили уток, и больше ничего не было.
Рамзес кивнул головой, и тихо заплакал.
– Когда ты вырастешь, ты все поймешь. Я вел себя неправильно. Царь должен быть образцом для своих поданных. И должен уметь сдерживать свою ярость. Ты слышишь меня?
– Да, папа…
– Ну не плачь, не плачь…
Фараон ласково гладил Рамзеса по голове, удивляясь необыкновенной жесткости его волос, свидетельствующей и о жесткости его характера. Ему хотелось приласкать мальчика, успокоить его.
Они долго сидели обнявшись, поверяя друг другу свои страхи и сомнения. Луна слабо освещала их лица: надменное и высокомерное – отца, печальное и гордое – сына. Рамзес рассказывал, что боится темноты и яда змей, царь говорил, что боится поражения и смерти. От этого страшного слова мальчик вздрогнул, и, поцеловав руку отца, еще сильнее к нему прижался.
– Ты никогда не умрешь. Никогда. Ведь я же люблю тебя.
Фараон тихо улыбнулся.
* * *
На следующее утро я проснулся с мыслью об отце. Поистине, в последнее время, я стал слишком часто вспоминать его.
От моего неожиданного пробуждения Пафнутий, готовивший настойку из трав, вздрогнул.
Посмотрев друг на друга, мы отвернулись.
Прошел день.
Я медленно шел на поправку. Правда, я и сейчас не совсем верю, что выздоравливаю. Я настолько привык к чувству ожидания смерти, что без него мне уже не по себе.
Но внимательно осмотревший меня лекарь с удивлением сказал, что свершилось чудо. Видимо он ожидал того же, что и другие.
Мое ослабевшее тело быстро возвращалось к жизни.
В целях личной безопасности я запретил объявлять о своем выздоровлении. Необходимо было выявить всех заговорщиков. Я отдал негласный приказ начинать арестовывать самых опасных. Я хотел провести показательный суд, и доказать всему Кемету, что на этой земле я – единственный фараон и, поднимая руку на мою корону, ты рискуешь потерять и свою жизнь.
Не торопился я и с осмотром армии: мои воины должны видеть меня здоровым и сильным. Не спешил собирать и совет. Я решил сделать это позже, через семьдесят дней, после похорон Мефиса.
Так что у меня появилось много времени, дабы заняться текущими делами. Просмотреть целый ворох чертежей по строительству храма, завершить рукопись, провести расчеты по разбивке нового сада, возобновить переписку с другими царями.
Вся эта деятельность была необходима мне, как воздух.
Я каждое мгновение стремился чувствовать себя живым.
Пафнутий относился к этому неодобрительно. Он стал единственным человеком, после Мефиса конечно, кто искренне заботился и беспокоился обо мне.
Однажды вечером, уютно устроившись в постели, я работал над рукописью.
Я считал себя вправе быть учителем своему народу и всем будущим царям.
Я многое видел и успел многое сделать.
Я задумался. Многое сделал… больше, чем отец.
За свою жизнь он построил два канала, а я пять. Разбил всего лишь семь оазисов, а я десять. Построил один город, а я три, а еще – храмы, святилища, статуи, обелиски, крепостные стены, школы. Присоединил к своим владениям земли морских народов, одержал военные победа над Нубией. Своей щедростью я превзошел всех царей, что правили до меня. И после стольких благодеяний, мой народ боится меня, а моего отца любит и помнит.
Глупцы! Что же на самом деле нужно этому стаду?
Я тряхнул головой, отгоняя от себя скверные мысли.
В этот важный момент мое сердце должно быть наполнено радостью, а не грустью.
Негромко хлопнула крышка малахитовой шкатулки, Пафнутий готовил для меня туалетный столик, красиво расставляя на нем мази и краски.
Глубоко вздохнув, я вывел последний иероглиф. Вот и все. «Поучение народу моему» я написал, так что можно считать, что самое главное в своей жизни я сделал.
Я тихо улыбнулся.
Нет большего счастья для царя, чем исполнение собственного предназначения.
С любовью и гордостью я аккуратно складывал папирусные листки. Ведь рукопись я писал семь разливов Нила.
Неужели я сумел проявить столько усидчивости и терпения? Наставник гордился бы моей работой. Наставник… В моей памяти всплыло его лицо, узкое, с черными глазами и тонкими крепко сжатыми губами. Он был назначен мне отцом. Что скрывать, я любил его и ненавидел. Ненавидел за то, что он всегда был выше и умней меня. И когда представилась возможность избавиться от него, конечно же, я ее не упустил. Я тряхнул головой, отгоняя от себя черные воспоминания.
За окном на черном небосклоне мерцали звезды… миллионы и миллионы. На одной из них живет наставник. Интересно наблюдает ли он за моей земной жизнью? И что готовится сказать, когда встретит меня в небесном Дуате?
Хм, не так просто избавиться от мыслей и воспоминаний об этом человек.
Как же крепко он засел в моем сердце.
– Иди сюда Пафнутий. Держи.
Довольный Пафнутий, кончиками пальцев осторожно провел по иероглифам. Я научил его читать и писать. Мне хотелось, чтобы мой друг был грамотным.
– Вот эту, последнюю главу, ты еще не читал. Возьми, но утром обязательно принеси.
Пафнутий приложил руку к сердцу, в его умных глазах светилась тихая радость.
Сглотнув комок в горле, я прошептал:
– Мне хочется знать, что ты об этом думаешь.
Пафнутий тоже был взволнован, крепко обняв меня, он направился в свою спальню.
Я долго не мог уснуть. Я думал о рукописи. Вспоминал Мефиса. Ворочался с боку на бок, и не заметил, как уснул.
Проснулся я от лунного света, и какой-то тревоги.
Лунная дорожка сверкала на мозаичном полу, росписи на стене красиво переливались красками. Я, на боевой колеснице, мои дети…
Я резко вскочил.
Я почти физически ощущал здесь чьё-то присутствие.
Взяв кинжал в руки, я осмотрел все углы своих личных покоев. Никого не было. Но беспокойство не покидало меня.
Подойдя к двери, ведущей в тронный зал, я бесшумно отворил её. Холод, сумрак, тишина.
Я готов был уже закрыть дверь, но что-то остановило меня.
Я вошел в зал. Зачем я это сделал? Ведь всё спокойно. Нет, не спокойно, ответил я сам себе. Здесь, что-то не так.
Я стоял и смотрел вперед. Я дышал тихо и ровно, я пропитался сумраком.
И вдруг, не совсем понимая, что делаю, бросился вперёд. Перебежав зал, я ворвался в галерею.
Всё-таки нет никого. Тяжело и прерывисто дыша, я гладил рукой грудь, успокаивая себя. После тяжелого ранения, эта пробежка может дорого мне обойтись.
