Возвратясь из бани, Николка, распаренный и ослабевший, прошагал по избе, осторожно переставляя натруженные ноги. В отцовской рубахе он сразу стал широким и грузным. Скамья под ним скрипнула. Он тяжело бросил на стол большие промытые руки.
— Ужинать будем?
— Ты, Николя, как есть отец, — прошептала Авдотья.
Она поставила на стол горшок с кашей, крынку молока и неловко уронила на пол обе деревянные ложки.
— Устанет, бывало, и вот эдак же руки-ноги носит, словно потерять боится, — бормотала она, в замешательстве шаря под столом.
Николка положил каши в чашку, залил молоком и неторопливо погрузил ложку. Ел медленно, но жадно, и каждый раз, когда смыкал челюсти, на загорелых скулах наливались крупные желваки.
— Ешь, мать! — напомнил он растерянной Авдотье.
Тут в сенях скрипнула половица. Оба оглянулись на дверь. Вошла Семихватиха, лениво поклонилась и скрестила на животе темные пальцы.
— Хлеб-соль! Утра ноне росные, землю питают, — издалека начала она. — Теперь земля, как сахар, под плугом раскалывается. Зерна ждет, матушка. Посеем да сенокос отвалим, а там уж пары подымать. Ты у меня, Николай, всякому мужицкому делу обучишься.
Авдотья рассеянно поводила ложкой в молоке, отодвинула чашку и перекрестилась. Николка насмешливо глядел в угол.
Семихватиха прошла в избу, села на скамью. Она нетерпеливо ждала.
— Свою лошадь покупаем, тетка Олена, — отчетливо и строго сказал Николай. — Свой пар подымать собрались. Не пойду.
В избе стало тихо. Авдотья исподлобья поглядывала на Семихватиху, багровую от удивления.
Николай встал, оправил пояс и вышел. Семихватиха злобно покосилась ему вслед.
Она тоже поднялась и, тяжело сопя, пошла к порогу.
Авдотья долго не могла уснуть. Она думала о сыне.
Николай работал ненасытно, с веселой яростью, и все тело его, до кончиков пальцев, словно было налито нерастраченной силой, глаза ярко и сине горели…
Должно быть, у молодой Авдотьи были вот такие же глаза. Муж говорил ей, бывало: «Ясочка ты моя! Засмеешься — синей водой плеснешь, огневаешься — синим огнем опалишь».
Авдотья стыдливо всхлипнула в темноте. Давным-давно повяло у нее тело, и глаза уж не те, и голос стал отдавать хрипотцой. Было ей уже около сорока годов. На пятом десятке женщине положено омыться последними кровями и вступить в тихую старость. Так и будет: дотянет она последние, предназначенные ей годы за широкой спиной сына. Будет нянчить внучат, по малости помогать в хозяйстве…
…Авдотью разбудил резкий стук в дверь. Она накинула на плечи шубейку и сонно улыбнулась: не жалеет силы непутевый парень, еще дверь разнесет в щепы.
— Николя, это ты?
— Отворяй! — сказал за дверью чужой грубый голос.
Авдотья откинула щеколду и бросилась к печке.
— Кто это, батюшки?
Она нашарила спички и зажгла лампу. У порога стоял толстый стражник. Он неторопливо обтер усы и, придерживая рукой шашку, прошел к столу.
— Во вторник сына тебе провожать: мобилизация, — сказал он, копаясь в кожаной сумке.
— Чего это? — не поняла Авдотья. — Ты чего это? — повторила она неожиданно звонко, на всю избу.
— Ну-ну, без крику, — угрожающе проворчал стражник. — Ходи тут по вам!..
Он разложил на столе бумагу и прихлопнул ее ладонью. Между двумя его толстыми розовыми пальцами отчетливо чернел герб.
Авдотья затряслась с головы до ног, глаза ее налились ненавистью.
— Ты, мерин, пошто против закона идешь? Одного-единого сына!..
Стражник лениво оглядел ее с головы до ног.
— Царь велит, не я.
Авдотья, судорожно цепляясь за стол, опустилась на скамью. Голова у нее мелко тряслась.
Стражник следил за ней с любопытством.
— Какой он солдат, мальчишка еще, — тихо и льстиво сказала Авдотья. — Не солдат и не мужик. Я ему кормилица.
Стражник молчал.
— Или, думаешь, дед Полинаша мужик? Законов таких нету. Послушай-ка… — Она преданно заглянула в глаза стражнику. — Может, прошенье губернатору подать? Откупиться капиталом, а? У нас есть, на коня принакоплено…
Стражник рассеянно усмехнулся и снова ничего не ответил. Авдотья выпрямилась, как от удара.
— Пальцы ему отрублю, все равно стрелять не будет! — злобно крикнула она. — Как тать в ночи, ходишь!
— Дура! Повесят! Собирай завтра! — однотонно сказал стражник.
Он вышел, гремя шашкой и сапогами.
Глава восьмая
Утром все узнали о новой мобилизации. Но об Авдотьиной избе никто не подумал, так в ней было тихо и обычно.
Авдотья наглухо замкнулась в своем горе. Николка увидел бумагу еще ночью и тоже окаменел и примолк.
Семихватиха, прикинувшая, что без Николки на поле ей не обойтись, решила подействовать на Авдотью хитростью. Она отобрала десяток прозрачных яиц, прямо из гнезда, налила бутылку меду, чистого, как слеза, и отправилась к Авдотье.
— Здравствуйте-ка! — крикнула она еще с порога, широко улыбаясь.
Авдотья стояла у печки, подперев щеку сухим кулачком. Нарядный Николка сидел в переднем углу, перед ним зеленовато поблескивала бутылка самогона.
«Лошадь купил! Магарыч допивает!» — со страхом подумала Семихватиха и едва не выронила яйца.
Николка мутно смотрел на Семихватиху и молчал. «Поди, дрался, печенки ему отбили», — совсем испугалась Семихватиха.
Авдотья осталась неподвижной и не ответила на приветствие. Семихватиха, сбитая с толку, решила продолжать игру. Она скромно поставила на пол бутылку с медом и выложила яйца на пестрое одеяло.
— Вавилушка мой письмеца не шлет. — Она перекосила жирное лицо и осторожно всхлипнула. — Не шлет и не шлет. С докукой к тебе, матушка: привопи мне, горюше…
Авдотья вздрогнула и легко, как тень, отстранилась от печки.
— Черна птица, печальна орлица и в мой двор ноне клюнула, — глухо и певуче сказала она.
— Ну да, да… На подарочек вот, не обессудь, — льстиво прошептала Семихватиха.
Она думала, что Авдотья завела свой причит.
Николка схватил бутылку и, разбрызгивая светлые капли, наполнил чашку. Он поднес ее к носу, понюхал и с отвращением поставил обратно.
Авдотья подняла голову:
— Не стану вопить, не проси…
Семихватиха, словно перед дракой, воткнула кулаки в крутые бедра и боком пошла на Авдотью. В ее заплывших глазках зажглись желтые огоньки, она побагровела вся, до кончика носа.
— Ты что ж это? Отказываешься? Мало я тебе в жизни помогала? Да ты ведь купленная мастерица! А?
Авдотья широко раскрыла глаза, в них пылала ослепляющая ненависть.
— Уйди ты, жила! — пронзительно зашептала она. — На веки веков мы тебе вперед отработали. Прощайся с Николушкиными руками: уходит он на войну. А у меня для своего горя, может, и голосу нету. Купленная, да не проданная!
Семихватиха, не сказав ни слова, попятилась к двери.
…Провожали парней через два дня.
Кривушинский обоз двигался почти без плача и песен. Авдотья не вопила, другие вопленицы молчали из уважения к ней. Нарядная Наталья шла около телеги и коротко, по-ребячьи, всхлипывала. Николке сунули в руки гармонь, он крепко ее стиснул и тупо улыбался.
Обоз, как всегда, остановился у кладбища. Авдотья приподнялась на носки и трижды поцеловала сына. Потом она отвесила ему земной поклон и прикрыла рот шалью. Наталья вскрикнула и уткнулась в сухую грудь Авдотьи. Николка пристально смотрел на носки своих новых сапог.
Обоз тронулся.
Авдотья зашагала домой, черная и легкая. Изба и двор встретили ее полным молчанием. Полинаши не было слышно, должно быть, ушел нянчиться или притих у себя на печке.
Авдотья прошла к новому сарайчику и открыла аккуратные воротца. В лицо ей ударил влажный и сладкий запах свежеобтесанного дерева.
Среди двора белела новая глубокая колода, около нее валялся топор. На его светлом натруженном лезвии уместилось солнечное гнездышко.
— Родиминка моя! — громко крикнула Авдотья и бессильно повисла на воротцах. — Кабы знала я да предуведала, я бы малого тебя в люльке закачала бы!
Авдотья закусила губы, помолчала.
— Верно, дом мой на угрюмо место ставленный… Разнесчастная я кукуша во сыром бору!
Соседний плетень легко скрипнул. Авдотья ничего не слышала. Она опустилась на стружки и хватала воздух широко раскрытым сухим ртом.
Над плетнем поднялась светлая голова Дуньки, малой Дилигановой дочки. Девочка с любопытством уставилась на вопленицу, которая, взмахнув руками, пробормотала, потом закричала частые непонятные слова:
— Вот взойдут огнекрупные звезды, а тебя уж и нету, родиминка моя!..
С улицы к плетню подошел Кузьма Бахарев.
— Тетенька воет, — зашептала ему Дунька и ткнула пальцем в соседний двор. — Гляди-ка!
Кузьма озабоченно побежал к калитке. Он остановился над Авдотьей, потом присел на корточки.
