головных уборах: в шымакшах, шарпанах, сороках, марийцев со стороны Уржума и Арды. Здесь и черные марийские мыжеры[5], и русские кафтаны, и полосатые бухарские халаты. Не только у мужчин, но и у женщин на поясе висят ножи.
Одежда женщин очень красива. По рукавам, подолу и на груди расшита старинными багрово-красными узорами. У девушек вокруг шеи ожерелья из ракушек, в ушах, как огонь сверкают серебряные серьги, платья украшены медным позументом, искрятся блестки, переливаются, словно радуга, вышивки и украшения.
Народ радуется празднику, забыв войну и горе. Молодые поют и пляшут, кто постарше — смотрят на них.
Кождемыр надул пузырь волынки, заглушая праздничный шум, заиграл плясовую:
Из Уржума и Визыма
Все на праздник мы идем.
Бырзым-дыр, бырзым-дыр,
Вместе спляшем и споем.
Песни свадебные звонко
Распевает весь народ.
Пусть жених гостей уважит:
Сам и спляшет и споет.
Косолапый Маскай, как будто только и ждал этого приглашения, словно мариец на свадьбе, с важным видом пошел притопывать. Пляшет Маскай, не зная устали. Медведь чувствует своим добрым сердцем, что вокруг него собрались хорошие люди, старается изо всех сил. То низко наклоняется, то выпячивает мохнатую грудь, то изображает захмелевшего. Зрители в такт волынке дружно хлопают в ладоши и хором поют:
Медведь лихо пляшет, ой!
Топ-топ лапою косой,
В такт качает головой.
Ох-хо-хо — плясун какой!
Медведь пляшет, медведь пляшет,
Девка с завистью глядит…
А у Кождемыра, хоть играет он веселую мелодию, на сердце тяжело, гложет его душу горе и рождаются в его уме мысли, которых раньше никогда не было. Стоят перед его глазами люди, которых ведут в рабство, как скотину. Великий позор! Надо что-то делать, надо пересечь дорогу злу. Иначе волк, повадившийся в стадо, перережет всех овец. Земля марийская проваливается в яму, подобную черной ночи. Надо спасать родную землю!
Никто не догадывался, какие мысли зреют в уме певца, хотя многие, наверное, думают так же, как и он, но из страха перед плетьми и виселицей таят огонь, вспыхнувший в груди, и от людей хана, и от соседей.
Кождемыр кончил играть. Народ стал радостно его приветствовать:
— Пусть будет счастливо твое прибытие, сын Тойкшея!
— Добрый день, Кождемыр!
— Здравствуй, Кузнец Песен!
Волынщик, певец и впрямь похож на кузнеца. Кузнец железную и медную руду превращает в блестящий металл, в добротные орудия. А певец и горе, и радость, зародившиеся в его душе, превращает в прекрасную песню. Кузнец в раскаленном горне придает крепость железу, певец своей песней влагает силу в души слушателей.
С песней идет Кождемыр через праздничную толпу, туда, где играют парни и девушки, где между двух березок подвешены качели. На них стоит Юкталче и поет чистым голосом:
Быстро текущую реку
Тонкий окутал туман.
На берегу туманном
Выросла белая береза.
На ветке этой березы
Я повесила шелковые качели.
По утрам качайтесь, напевая,
По вечерам качайтесь, напевая,
С песней душевной качайтесь,
Сквозь тонкий туман светясь…
К качелям подошел Пайрем. Он уже успел проводить куда-то пленников и теперь держался, как ни в чем не бывало, словно нет у него никакого греха на совести, никакой вины перед народом. Пайрем заговорил с Юкталче, стал раскачивать ее качели.
Кождемыр увидел, что девушке нравится внимание воина. Пайрем одет щеголем: на нем шелковый бешмет, обшитый серебряным позументом, на ногах красные сафьяновые сапоги, украшенные пестрым узором, на боку сабля в ножнах, окованных медью. Можно подумать, что это не простой воин из охраны Мамич-Бердея, а какой-нибудь большой тора. Далеко до него волынщику в его драной одежде!
Пайрем ласточкой вьется около качелей, говорит без умолку, смешит Юкталче, она смеется и, словно белая лебедь, взлетает на качелях ввысь.
Кождемыр глядел на Пайрема и вновь вспомнилось Кузнецу Песен то, что он увидел в лесу. Закипел гнев в душе волынщика. Надо было что-то сделать, что-то сказать. Но что, не знает Кузнец Песен.
Юкталче заметила Кождемыра, остановила качели и, лукаво улыбаясь, запела:
…Сын Кожана Кождемыр
В еловом огне спалил
Мою блестящую одежду из перьев…
Волынщик, покачав головой, сказал:
— Так-то оно так, Кождемыр спалил одежду, но никакого зла он не сделал. А от людей торы ничего хорошего не жди, вмиг угодишь в руки хана!
Юкталче, напуганная словами Кождемыра, его резким тоном, спрыгнула с качелей, хотела подойти к волынщику, но к ней подскочил Пайрем. Пальцами, унизанными перстнями, он взял девушку за подбородок и усмехнулся:
— Нищий мариец верно говорит. У нашего хана нет только такой красавицы, а он красавиц любит!
Кождемыр крикнул отцу Юкталче, сидевшему на бревне:
— Кугызай! Твою дочь оскорбляют! Не слышишь, что ли?
Сайрем, лысый мариец с седоватой бородой, услышав имя дочери, встал и быстро подошел к Кождемыру. Но узнав в чем дело, косо посмотрел на Пайрема и сказал Кождемыру:
— Ты, браток, еще молод, сам не знаешь, что говоришь. Наверное, ты не так понял слова достойного человека торы. — Сайрем поднял глаза к небу. — Великий белый бог, божий пророк, божий ангел, белый сторож, не поставьте мне в вину, что я выслушал неразумное слово, не допустите ссоры между белокафтанными марийцами, не позвольте им жить, как кошке с собакой!
— Кошке с собакой! — в гневе закричал Кождемыр. — Что же нам, терпеть всякую обиду?
Но Сайрем боялся Пайрема. Если бы кто-нибудь другой сказал худое слово про Юкталче, Сайрем сразу бы схватился за саблю. Но тут он только упрекнул Кождемыра:
— У марийцев помутился разум. Они не уважают старших, не считаются с божьей волей. Мир полон греховных соблазнов, смутьянство мешает нам жить дружно, как пчелам, и весело, как ласточкам. — Думая подольститься к Пайрему, Сайрем продолжал: — Люди великого хана живут по божьему предписанию. Бог повелел им быть хозяевами над нами. Великий грех — думать больше господина.
Но Кождемыр не успокоился:
— От волка добра не спрашивай, от хана хорошего не жди?
— Так тебе хан, стоящий рядом с богом, все равно, что волк? — Пайрем оттолкнул Сайрема и выхватил из ножен саблю. Сверкнула блестящая сталь, сверкнули глаза ханского охранника. Он в упор посмотрел на безоружного Кождемыра:
— Я тебя на месте положу!
— Меня ты можешь убить, — твердо сказал Кождемыр, — а народ все равно останется!
Он поднял против сабли волынку и пристально посмотрел в глаза Пайрему. Пайрем
