уже замахнулся саблей…
Свершилось бы злодеяние, но вдруг, рядом кто-то насмешливо спросил:
— Эй, петухи, из-за чего сцепились?
Кождемыр обернулся — рядом стоял Ику, сын марийского торы. Пайрем, увидев его, опустил саблю.
— Идем, Кузнец Песен, тебя великий хан ждет, хочет в день ага-пайрема послушать твою волынку, — сказал Ику и повернулся к Пайрему. — А тебя давно ищет мой отец. Ты не выполнил его распоряжение.
Пайрем с шумом задвинул саблю в ножны, исподлобья посмотрел на Кождемыра и пошел прочь. Уходя, он погрозил кулаком и крикнул:
— От меня все равно не уйдешь! Встретимся — берегись!
Ику привел волынщика с медведем в дом торы. Там уже ждал мариец-барабанщик.
Мамич-Бердей первым из марийских тора построил себе избу с дымоходом и окнами, в окна вставил слюду, привезенную из Казани. Стены и пол избы в коврах, расшитых красивыми узорами. На широкой лавке постелена пушистая и мягкая звериная шкура. На шкуре, поджав под себя ноги, неуклюже сидел марийский хан Али-Акрам. Он молод, но очень толст. Жирное лицо его словно вот-вот лопнет, шея и подбородок слились воедино. На его разбухшем теле, как огонь горит шелковая одежда, расшитая серебром, в правом ухе сияет золотая серьга.
Подле хана сидел хозяин дома Мамич-Бердей. Ему лет шестьдесят, но он еще крепок и силен. Одет Мамич-Бердей по-марийски.
В углу скорчился пленный воевода Салтыков, но на него никто не обращал внимания.
У окна сидели два марийца, которых Кождемыр не знал. Но по их одежде было видно, что люди они не именитые. Мамич-Бердей обращался с ними пренебрежительно, не то, что с ханом, перед которым готов был и на колени встать.
Ику прислуживал за столом хану, следил, чтобы на столе всего было вдоволь, отдавал распоряжения слугам.
«Что у него за жизнь, — подумал Кождемыр. — Вот этак попадешь под чужую власть, и будут тебя держать, как собаку».
Мамич-Бердей увидел волынщика с медведем и приказал:
— Играйте, пляшите, повеселите нашего марийского царя!
Кождемыр надул пузырь волынки и заиграл плясовую. Но не хочется волынщику ни петь, ни плясать. Играет он праздничную песню, а в сердце его гнев. Но не мог Кождемыр отказаться веселить хана. На стороне хана сила — сабля и плеть.
Маскай почувствовал, что творится в душе хозяина и, косо посмотрев на именитых гостей, вышел плясать без всякой охоты. Зверь — не человек, не умеет скрывать свои чувства. Медведь умоляюще посмотрел на хозяина, словно хотел сказать: «Зачем ты веселишься, когда тебе грустно? Почему не плачешь, когда плачет твоя душа?»
Мамич-Бердею не понравилась ленивая пляска медведя, и он хотел прогнать зверя, но Али-Акрам воспротивился. Ему любопытно, что медведь подражает людям.
— Посмотри, мурза, — смеясь, сказал по-татарски хан, — как пляшет безмозглый зверь. Мы скоро заставим так подпрыгивать всех марийцев!
— Заставим, — сказал Мамич-Бердей. — Народ сродни овцам, у кого в руках кнут, тот и хозяин.
Кождемыр хорошо знал татарский язык, он понял, о чем говорили хан с Мамич-Бердеем.
Маскай устал и проголодался. Со стола до него доносятся вкусные запахи, из пасти зверя капает слюна, он время от времени поглядывает на застолье. Но скупой тора не угостил ни медведя, ни музыкантов.
Барабан гулким голосом подбадривает молодцов, носивших угощение и брагу: «Вровень с краем, вровень с краем». Волынка Кождемыра приговаривает: «А мне и половинки довольно, а мне и половинки довольно. Поднесут — хорошо, не поднесут — ладно».
Али-Акрам, хотя для него каждый день резали барана или теленка, хотя ему одному еду варили десять баб-мариек, ел так, будто век голодал. Масло текло с его губ, мазало пухлые щеки, капало на шелковый бешмет, на бархатные штаны.
Кождемыр до сих пор видел марийского царя лишь издали, а теперь, увидев Али-Акрама вблизи, сразу понял, что он ущербен умом, и Мамич-Бердей, пользуясь его малоумием, как хочет, так и властвует над народом от имени хана.
Но вот Али-Акраму надоела громкая, веселая игра волынки и барабана. Он велел сыграть что-нибудь другое.
Мамич-Бердей снял с деревянного гвоздя гусли и протянул их Кождемыру:
— Покажи свое умение, сыграй, повесели хана и его гостей. А мы с сородичами выпьем, слушая твою игру.
— Песня — душа праздника, — сказал Ику. — Спой, Кождемыр, какой праздник без песни!
— Певца называют шахиром, — присоединился к разговору один из марийцев. — Шахир рожден, чтобы воспевать деяния хозяина, его илем, соловьев и цветы вокруг этого илема. Достоинства нашего великого хана для певца — все равно, что живая вода для соловья.
Али-Акрам самодовольно усмехнулся и сказал Мамич-Бердею гордо:
— Когда я обучался в медресе, то знавал немало строк из Корана, читал песни, записанные в Китабе. Разве можно сравнивать нищего марийца с шахиром? Ведь он никогда не видел Китаба. Как может он воспеть розы, соловья-сандугача, мурз, схожих со львами-арсланами и хана, сияющего, как солнце?
— Сыграй, похвали именитых людей, — велел Кождемыру Мамич-Бердей.
Тут гнев Кождемыра прорвался наружу. Возвеличивать опкынов[6], сидящих на шее народа! И Кузнец Песен запел совсем не ту песню, которую ему велели петь.
Сотню зерен бросишь — тысячи всходит.
Но пашет один человек, а кормит сотню.
Наши отцы не из рода торы,
Мы не ходили в шелку, не спали на пуху,
Выросли мы на черной земле,
В черном труде обрели силу,
Мы — поильцы и кормильцы всего светлого мира…
Кузнец Песен уже не пел, а говорил нараспев, и великий гнев слышался в его голосе:
Стоим вровень с ярким солнцем,
Из золота и серебра наша душа,
Как вода в роднике не замерзает зимой,
Так вечно бурлит и волнуется наше сердце.
Нет ничего равного яркому солнцу.
Нет ничего дороже серебра и золота.
Не станет солнце глыбой льда,
Не станет пахарь чужим рабом.
Мамич-Бердей, услышав эти слова, злобно посмотрел на Кождемыра, а Ику схватился за ременную плеть с оловянным наконечником. Кождемыр приготовился встретить удар и смело посмотрел в глаза Ику.
Но Мамич-Бердей не хотел лишнего шума. Он притворился, что не понял настоящего смысла песни и ласково сказал:
— Язык певца — светлый родник, он никогда не лжет. Правду сказал Кождемыр: марийские пахари и сеятели подвластны только великому хану и больше ничьими рабами не будут.
— Народ мари никогда не будет ничьим рабом, — твердо сказал Кождемыр. — Запомни это, мурза!
Мамич-Бердей побагровел от злости и закричал:
— Убирайся отсюда, дырявое брюхо! Скажи спасибо, что сегодня божий праздник, не то я повесил бы тебя.
Охранники хотели вытолкать Кождемыра в шею, но Маскай оскалил
