Молодость всегда без оглядки радуется и доверяет жизни:
Будуць вёсны і пралескі,
Будзе радасць і туга,
Адцвіце вясна на ўзлеску,
Пабяжыць за сіні гай.
І хваёваю ігліцай
Адзавецца лета звон.
Толькі мне не паўтарыцца
Ні вясною, ні зімой.
Столькі думак самых шчырых!
Светлы шлях мне пажадай.
Заўтра будзе гулкі вырай
І бясхмарны небакрай.
Будзе лета з навальніцай
І вясёлка над ракой.
Толькі мне не паўтарыцца
А не летам, ні зімой.
И за этим «не повториться» вся молодая самоуверенность в своей вечности и бесконечности.
Литературная судьба Евгении Янищиц складывалась ровно и успешно, может даже показаться, что сама по себе. Но надо помнить, сколько пришедших в литературу на первом легком дыхании так и зачахли в самоповторениях о подснежниках, первой влюбленности и ожидании счастья, о прелести родных мест или в описании на разные лады народных танцев под чарку, веселых частушек и наигранной счастливости и удальства.
Янищиц, возможно, интуитивно идя на зов своего таланта, не задержалась в этом первом, легком и приятном периоде своего творчества. И начала с высоких поэтических небес спускаться, приближаться к реальности, к земле. Это тоже опасно: о землю можно разбиться, если будет утрачено чувство меры. Но еще страшнее и губительнее совсем потерять с ней связь.
И не только природа, ее красота, неповторимость молодых переживаний волнуют поэтессу. В поэзию Евгении Янищиц начинает входить жизнь простого человека, сложность и неоднозначность человеческой жизни, которая не обходится без трагедий.
Уже вторая книга стихов «Ясельда» обозначила новые заботы поэтессы. Ее интересует жизнь земляков, к примеру, такого примечательного человека, как Роман Скирмунт со всей значимостью и трагедийностью судьбы, и память последней войны, и искалеченные человеческие судьбы:
Ёсць мудрае, адзінае жаданне Дарэшты зразумець, чаму з вякоў Нам раніць сэрца кожнае вяртанне І кожнае шчаслівае спатканне Не ўмясціць у рамкі гучных слоў.
Да и названия стихов свидетельствуют о дальнейших ориентирах творчества: «Балада вернасці», «Бацькоўская дарога», «Абеліскі» с посвящением Василю Быкову. Пишется поэма «Ягадны хутар». Для поэмы мало только лирического чувства, она предполагает и эпичность. На опыте жизни народа поэтесса начинает выверять свой дальнейший поэтический путь. Евгения Янищиц обращается к матери:
Ты вучыла мяне сеяць жыта і лён,
І цярплівасці вечнай — у голас не плакаць.
Апынуся калі сярод чорных варон, —
Я памру, ды не буду па іхняму каркаць.
......................................................
Мама, сею не жыта я, сею не лён,
Але з жыта і лёну я словы складаю.
І калі ўглядаюся ў парасткі дзён —
Чую крокі твае. І свае вывяраю.
Поэтесса, конечно же, продолжает писать лирику человеческих чувств, с естественным желанием счастья и радости в обыденной человеческой жизни, в гармонии с вечной красотой природы, которую чувствовала тонко и писать о которой умела:
Цяплейшых промняў сонечныя стужкі
Ужо ў стажкі прыбрала сенажаць.
Вось сумна парассыпаліся птушкі,
І усе яны нанова празвіняць.
..............................................
Як глянь: бярозы свечкамі
Нязменлівым святлом —
Над перакатнай рэчкаю,
Над ціхім азярцом.
Наступает пора поэтической зрелости, обостряется чувство ответственности за написанное. Вот ее автографы на книгах, подаренных мне, свидетельствующие о взрослении, если можно так сказать, поэтессы: «Алесь, хай не мялеюць родныя берагі!» — легко, словно мимоходом. «Алесь, хай застаюцца кладкі сяброўства, а ўсё астатняе — ліха на яго! Хай творыцца!!!» — немного раздумчиво и даже установочно. А потом и название книги — «Пара любові і жалю». Книга отмечена Государственной премией БССР. Евгения Янищиц участвует в работе сессии Генеральной Ассамблеи ООН.
Но неудачно складывается ее личная жизнь. Поэтесса одна растит сына, постоянно много пишет, даже одержимо.
Временами она звонила мне: «Приходи, я хочу прочитать тебе новые стихи». Читала стихи она, устроившись с ногами на диване. Брала из стопки листок и после прочтения отпускала его с руки на ковер. И понемногу ковер устилался белыми листками. Я смотрел на нее и думал, что она теперь не в этой большой, немного сумрачной комнате, а где-то далеко и высоко, в только ей доступном мире поэзии, и не просто произносит слова, а дышит ими. Думалось, что такому одержимому человеку тяжело возвращаться с тех высот в повседневность жизни. Как это тяжело: соединить жажду творчества и жажду простого человеческого счастья, и возможно ли такое. А счастья хотелось, и, может, поэтому у нее с отчаянием вырывалось: «Почему меня никто не любит?» И на глаза набегали слезы. И тогда было все не мило. Но она умела гасить прилюдно прорвавшееся чувство, рукой словно смахивала его с лица, прятала за сигаретным дымком заплаканные глаза и пыталась улыбнуться. Что поделаешь, если небо с тобой делится секретами и сам Блок читает тебе свои стихи?
Падсінена гара аблок
Вясёлай песняй крыгалому.
Мне чытае вершы Блок,
Забыўшыся на час і стому.
.......................................
Трывожыць сэрца мне штодня
Усмешка, спеў ягоны, гора,
І ноч бяссонных глыбіня,
І за спіной каменны горад.
Праз Боблава, як скончыць ён,
Дарогі вытчацца аснова,
Дзе зліты ў вечны перазвон
Час і Душа, Душа і Слова.
Как осмыслить человека во времени и пространстве со всем счастьем и трагизмом краткости человеческой жизни в сравнении с вечностью? Поэт не может не стремиться в космос человека, как и человечество не может не стремиться постичь звездный Космос. Чего бы это стремление ни стоило.
Вось так узгараецца слова:
Паблізу. Сардэчна. Здаля.
Мы будзем з табою часова —
Праменьчык,
Іскрынка,
Ралля.
Спяшаемся часта дарэмна.
Марудзім на пошасць і зло.
Мы будзем з табою ўзаемна —
Каліна,
Слязіна,
Святло.
Глядзі, як заранка трапеча
Над шапкай зялёнай галля!
Мы будзем з табою навечна —
Карэньчык,
Каменьчык,
Зямля.
Таким вот знаковым стихотворением оканчивается томик избранного Евгении Янищиц, еще прижизненный, подытоживший сделанное в поэзии за двадцать пять лет. Это было подытоживание сделанного, а не самой жизни.
В ту глухую пору листопада, говоря словами Бориса Пастернака, когда в небе последних гусей косяки, Женя в конце дня забежала ко мне в кабинет в Доме литераторов. В хорошем настроении, вся стремительная, веселая. Пошутила, что я погряз в чиновнической работе. Предупредила, что на днях пригласит к себе, что в компании друзей отметим ее прошедший сороковой день рождения, и посмотрим ее новую квартиру на восьмом этаже в элитном доме, с которой открывается прекрасный вид на Свислочь. И стремительно, взвихренно исчезла из кабинета.
И в кошмарном сне мне не могло привидеться, что через пару дней в том же кабинете под приспешивающие звонки из ЦК буду писать некролог по ней, по Жене, по Евгении Янищиц:
Запамятай такою, як была,
Здзірала як нясцерпныя кляйноты.
Смяюцца вочы, поўныя святла.
А на губах — гарчавінка самоты.
Но через годы она вспоминается мне, прежде всего, с белыми листиками стихов, и то, как легко они слетают у нее с руки. В жизнь. В вечность. А сама она уже недостижимо высоко и далеко. И мне, земному человеку, доселе больно и будет больно оттого, что она там, а не здесь, на этой грешной и любимой земле.
Написанное остается жить
Теплая затяжная осень на прощание подарила солнечный, ласковый день, не последний ли перед грядущими дождями, когда загуляют холодные ветра, которые отряхнут на землю отяжелевшую листву. И от былой осенней красоты останутся только набухшие влагой ветви, густой сделается зелень сосняка и сумрачными станут ели.
А пока было солнечно, казалось, небо стало выше от солнечности и еще радовала молодой свежестью озимь на небольшом поле, окруженном лесом. В конце его стояли в солнечном свете березы, и было видно, как над ними взлетела стайка тетеревов и разместилась на деревьях, чернея черными комами.
