Как бы там ни было, Стайн открыл дверь.
– Черт побери, ты, сукин сын, я тебе каждое долбаное воскресенье говорил – заткни свою шарманку!
Выпалив все это на одном дыхании, чудовище угрожающе нависло над Стайном. Джо была права, определение «Годзилла» подходило как нельзя лучше. Темпл в самом деле оказался существом огромным и волосатым.
– Но, мистер Темпл, – попробовал протестовать наш храбрый дирижер, – наши воскресные посиделки всегда заканчиваются ровно в десять!
– Хватит мне тут заливать! – прорычал монстр.
– А я только заметил, как вы сегодня любезны, – ответил мистер Стайн.
Темпл уставился на него:
– Не выводи меня из себя, урод! А то пожалеешь, что родился!
В его голосе слышалась давняя ненависть. Чувствовалось, что на этом этапе цель жизни монстра – нанесение тяжких увечий своему соседу. И, похоже, момент идеально подходил для претворения мечты в реальность.
Оба младших Стайна, несмотря на то, что были явно напуганы, присоединились к отцу.
Темпл снова грязно выругался. Миссис Стайн уже стояла рядом с мужем, а теперь и Джоанна выскользнула из-за моей спины и рванулась к двери. Интересно, она возьмет на себя роль бойца или медсестры? Потому что ситуация явно близилась к развязке!
– Вы что, чертовы недоноски, не знаете, что нарушать тишину незаконно?! – проорал Годзилла.
– Прошу прощения, мистер Темпл, но я считаю, что это как раз ваши действия по отношению к Стайнам являются незаконными.
Это что, сказал я? Причем, кажется, раньше, чем подумал? И, что удивило меня еще больше, встал и двинулся навстречу незваному гостю. Тот повернулся ко мне.
– Есть проблемы, блондинчик? – спросило животное.
Я отметил, что он на десять дюймов выше и (как минимум) на сорок фунтов тяжелее. Впрочем, надеюсь, не все эти фунты были мышцами.
Я жестом показал Стайнам предоставить все мне. Но они остались.
– Мистер Темпл, – продолжил я, – слышали ли вы когда-либо о разделе сороковом Уголовного кодекса? Это незаконное вторжение. Или раздел семнадцатый: угроза нанесения телесных повреждений. Или раздел…
– Ты кто вообще? Коп? – хрюкнул он. Значит, соображалка у парня хоть как-то работала.
– Что вы, всего лишь адвокат. Но я могу отправить вас за решетку на довольно длительный период, – смело ответил я.
– Блеф! – предположил Годзилла.
– Нет. Но если для вас невыносимо ждать решения этой проблемы так долго, можно уладить все другим способом.
– Неужели, красавчик?
Он напряг мышцы. Оркестр за моей спиной определенно забеспокоился. Конечно, и у меня под ложечкой засосало. Но я спокойно снял пиджак и обратился к чудищу sotto voce[9] крайне вежливо:
– Мистер Темпл, если вы сейчас же не испаритесь, я буду просто вынужден методично, как один интеллигентный человек другому, выбить из вас все ваши куриные мозги.
Агрессор практически молниеносно испарился. В честь моей победы Стайн откупорил бутылку шампанского. («Импортное. Прямо из Калифорнии!») Затем оркестр единогласно решил исполнить самую громкую вещь из своего репертуара – чрезвычайно энергичную интерпретацию увертюры из оперы Чайковского «1812 год». На этот раз даже мне достался инструмент – пушка (в роли которой выступила пустая пепельница).
Вечеринка завершилась через пару часов (на мой взгляд, слишком рано).
– Обязательно приходите к нам еще, – сказала миссис Стайн.
– Разумеется, Оливер придет, – ответил мистер Стайн.
– Почему ты так уверен? – спросила она.
– Мы ему понравились.
И это было чистой правдой.
С какого-то перепугу я вызвался проводить Джоанну. Несмотря на поздний час, она настояла, чтобы мы сели на пятый автобус. Он спускался по Риверсайд, а потом пересекал Пятую авеню. Должно быть, Джоанна здорово вымоталась за смену, но оставалась в приподнятом настроении.
– Оливер, ты был великолепен, – сказала она и взяла меня за руку.
Я спросил себя, нравится ли мне ее прикосновение.
И не нашел ответа.
А она продолжала восторгаться:
– Темпл теперь и показаться не посмеет, – рассмеялась она.
– Слушай, Джо, чтобы запугать такого буйвола, не нужно быть семи пядей во лбу.
Я изобразил рукой соответствующий жест, тем самым высвободив ее. Черт его знает, стало легче или нет.
– Но все-таки…
Она не закончила. Наверное, удивилась настойчивости, с которой я изображал тупого спортсмена. А мне просто хотелось дать понять, что я – не самый достойный выбор для такой девушки. Ну, то есть, она ведь такая милая. И такая привлекательная. Во всяком случае, для любого нормального мужика с нормальными инстинктами.
Джоанна жила недалеко от больницы. Пока мы стояли возле ее двери на четвертом этаже, я вдруг заметил, что она не такая высокая, как мне показалось вначале. Я имею в виду, что смотрела она на меня снизу вверх.
А потом я заметил, что у меня перехватывает дыхание. И это не могло быть от подъема по лестнице – я же постоянно занимаюсь бегом! И ощущение легкой паники от разговора с этой интеллигентной красавицей-врачом стало усиливаться.
Что если она… почувствовала, что мои чувства к ней носят не совсем платонический характер? Что, если?..
– Оливер, – сказала Джоанна, – я бы тебя с удовольствием пригласила, но у меня завтра смена в шесть утра.
– В другой раз, – ответил я. И выдохнул с облегчением.
– Надеюсь, Оливер.
Она поцеловала меня. В щеку. Наверное, так было принято в ее семье.
– Спокойной ночи!
– Я тебе позвоню, – ответил я.
– Вечер был замечательным.
– Мне тоже понравилось.
Тем не менее, особого счастья я не испытывал.
По дороге домой я пришел к заключению, что самое время обратиться к специалисту.
7
«Для начала предлагаю напрочь отмести Эдипов комплекс».
С этих слов начиналась моя тщательно приготовленная приветственная речь на первом приеме у психоаналитика. Чтобы найти хорошего психиатра, нужно совершить всего несколько несложных действий. Вначале обзваниваете приятелей-врачей и говорите им, что одному вашему знакомому нужна помощь. Приятели советуют врача для этого бедняги. В конце концов где-то с двухсотой попытки вы решаетесь, звоните доктору и назначаете первый визит.
– Послушайте, – излагал я, – я посещал специальные курсы и знаком с этими вашими профессиональными терминами. Которыми вы будете называть мое поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. Я имею в виду, что все эти штуки по Фрейду и прочее – последнее, что мне хотелось бы сейчас слышать. – Доктор Эдвин Лондон, «крайне деликатный», по словам того, кто его рекомендовал, не был, однако, расположен к длинным фразам.
– Зачем вы пришли? – абсолютно ровным голосом спросил он.
Я запаниковал. Мое приветствие прошло хорошо, но эта фраза явно намекала на перекрестный допрос.
Почему я здесь? Что я хочу услышать? Я проглотил комок в горле и ответил так тихо, что сам едва расслышал:
– Почему я ничего не чувствую?
Доктор молча ждал продолжения.
– С того дня, как Дженни умерла, я ничего не чувствую. Нет, конечно, голод и все такое. Но это хотя бы можно решить – ужин перед телевизором. А вот все остальное… За восемнадцать месяцев… Я не чувствовал абсолютно ничего.
Доктор выслушивал мою неуклюжую исповедь. Откровения изливались сумбурно. И говорить об этом было очень больно. «Я чувствую себя ужасно. Поправка: я вообще никак себя не чувствую. Что хуже. Меня просто нет без Дженни. Конечно, Филипп пытается мне как-то помочь. Но у него не слишком хорошо получается. Я не чувствую абсолютно ничего. Почти целых два года. Я потерял способность общаться с нормальными людьми».
Тишина. Я взмок.
– Как насчет сексуальных желаний? – спросил доктор.
– Нет, – ответил я и уточнил: – совершенно никаких.
Ответа не последовало. Доктор Лондон, вы, что, совсем в шоке? По лицу ничего не понятно. И тут я сказал то, что было очевидно для нас обоих:
– Не надо говорить мне, что это чувство вины.
Тогда он произнес самую длинную свою фразу за весь день:
– Вы чувствуете себя… виновным в смерти Дженни?
Считаю ли я себя ответственным за смерть Дженни? Я вспомнил, как не хотел больше жить в день, когда она умерла. Но это прошло. Конечно, заразиться лейкемией она от меня не могла. И все же…
– Может быть. Поначалу да. Но в основном злился на самого себя. За все то, что должен был сделать, пока она была жива, – ответил я.
Снова повисла пауза. Потом доктор Лондон продолжил:
– Например?
Я снова рассказал о своем разрыве с семьей. Как позволил обстоятельствам своей женитьбы на девушке чуточку (совсем!) иного социального уровня превратиться в декларацию собственной независимости. Смотри, чертов Богатенький Папаша, я смог все сам.
Все сам. Только я не думал, что чувствует Дженни. Не только в прямом смысле слова, хотя и это тоже, если вспомнить, как ей хотелось, чтобы я уважал своих родителей. Хуже было мое нежелание принимать от них какую бы там ни было помощь. Для меня это было предметом гордости. Но, черт побери, Дженни и так выросла в бедности, что такого нового и прекрасного для нее было в отсутствии денег?
