Через ряд комнат он направился в техническое отделение проведать товарищей.
В чертежной он столкнулся с начальником технического отделения, пожилым уже инженером, Иваном Осиповичем Залеским.
Залеский слыл за тонкого дипломата, но, в сущности, был добрый человек. Девиз его по службе был: «Моя хата с краю, ничего не знаю».
– Павел Михайлович, – радушно поздоровался Залеский с Татищевым. – Сколько лет, сколько зим… Что Кольцов?
– Ничего, вариант прислал, кланяется.
– Опять? – спросил Залеский и весело рассмеялся.
– Николай Павлович недоволен.
– А вы уж виделись с ним. Недоволен? – встрево-женно спросил Залеский и, не дожидаясь, сказал:
– Да, знаете, у него много неприятностей по поводу изысканий. Дорого стоят.
– Но что же делать? – на этот раз смело спросил Татищев. – Ведь это гроши по сравнению с той пользой, какую они приносят.
– Конечно, – согласился Залеский. – Ну, что, надолго к нам?
– В отпуск хочу.
– Может, жениться?
– Куда тут жениться, – махнул рукой Татищев и рассмеялся.
Залеский тоже рассмеялся и пошел в свой кабинет. А Татищев поворотил направо, прошел коридор и очутился в большой комнате.
Там сидело за отдельным столом три инженера.
– Павел Михайлович! – раздались приветствия на разные голоса.
Татищев поспешно здоровался, его широкое лицо сияло добродушием и весельем. Окончив, он сел на табурет и, ни к кому особенно не обращаясь, начал:
– Ну, и вздули меня. «Опять варианты! – говорил он, представляя Елецкого, – вы что же, хотите, чтоб нас совсем вон прогнали?» – и Татищев покатился со смеху. Припадок смеха, по обыкновению, продолжался у Татищева довольно долго. Он умолкал, потом опять начинал.
Вельский, Дубровин и Денисов сначала с недоумением смотрели на него, но кончили тем, что и сами начали смеяться.
– Да будет! – остановился наконец Вельский. – Говорите толком, в чем дело?
– Да вариант привез, – едва мог проговорить Татищев и залился новым смехом.
На этот раз дружный хохот четырех здоровых молодых голосов слился чуть ли не в рев.
Татищев кое-как, наконец, рассказал про вариант и про прием Елецкого.
– Большой вариант? – спросил Вельский.
– Тысяч шестьсот сбережения. Вельский только свистнул.
– Молодец Кольцов, – горячо сказал Дубровин.
– Молодчина! – подтвердил Денисов.
Вельский, нервный и раздражительный, занимавший должность старшего инженера в техническом отделении, разразился ругательствами:
– А, скоты! Вариант в шестьсот тысяч, и чуть не с площадной бранью встречают. Подлая казенщина!
– Это, батюшка, еще цветочки, – сказал Дубровин. – Попомните меня, кончат тем, что выгонят Кольцова.
– Ну, положим, не посмеют, – задорно ответил Вельский.
– Именно, что не посмеют, – расхохотался Дубровин.
– Понятно, не посмеют, – рассердился Вельский. – Общественное мнение не позволит.
– Ну, еще что? – насмешливо спросил Дубровин.
– Случись что-нибудь подобное, и никто из порядочных не захочет оставаться у них. Вы останетесь?
– Это другой вопрос, батюшка. Не мы там с вами сила. Мы уйдем, другие явятся.
– Не явятся, не то время.
– Да, испугаете вы их, – ответил Дубровин.
Денисов молча слушал и, когда спор кончился, спокойно проговорил:
– Конечно, уйдем, если б прогнали Кольцова, только этого не будет. Елька посердится и примет вариант.
– А я убежден, что не примет, – возразил Дубровин.
– Не примет, – согласился Татищев.
– Примет, – сказал Вельский, – Кольцов настоит. Вариант с вами?
Татищев принес вариант.
Компания начала внимательно его рассматривать. Каждый делал свои замечания, поднялся спор, который чуть было не кончился ссорой между Дубровиным и Вельским.
Помирил их Денисов, выругав обоих.
– Вы, господа, право, как мальчишки, привязываетесь к каждому слову друг друга. В сущности, спор у вас из-за выеденного яйца и общего с вариантом ничего не имеет. Перед вами вариант Кольцова: одобряете его или нет?
– Конечно, одобряем, – ответил Вельский.
– И я одобряю, – с важной физиономией сказал Денисов, – а потому предлагаю послать Кольцову приветственную телеграмму. Согласны?
– Молодец, Васька, – весело сказал Вельский и взъерошил волосы Денисову.
– Без нахальства, – тем же тоном продолжал Денисов. – Я составлю телеграмму. Я беру карандаш, я беру бумагу. Дальше…
Началось совещание. Окончательная телеграмма получилась такого содержания:
«Поздравляем, прекрасный вариант. Да здравствуют даровитые честные инженеры. Желаем успеха и дальнейшего саморазвития».
На последнем слове настоял Дубровин.
– Он поймет, – говорил он, – на что ему намекаем. Кольцов очень обрадовался телеграмме и несколько раз перечитывал ее.
– Это насчет моей теории они, мошенники, намекают, – добродушно объяснял он своей жене. – Ну, зима пройдет, займусь теорией.
Теперь Кольцов все вечера проводил дома. Жена его повеселела и оживилась.
Кольцов, охладевший было за время работ к детям, теперь опять привязался к ним. По целым часам рассказывал своему трехлетнему сыну все ту же сказку.
Любимым его занятием было отыскивать сходство между собой и сыном. Эти исследования приводили Кольцова не к одним и тем же выводам. Сегодня Кока как две капли воды походил на отца, завтра только нос лопаточкой был в него, а остальное чужое.
– Ну, глаза еще твои, – обращался он к жене, – а остальное чужое.
– На кого ты похож? – спрашивала мать сына.
– На папу, – отвечал мальчик.
– Слышите, неблагодарный. Ваш сын знает больше вас.
– Отличное доказательство. Кока, кто умнее, папа или ты?
– Я.
– Кто умнее, папа или аргамак?
– Аргамак.
– Кого ты больше любишь, папу или аргамака?
– Кока, – перебила его мать, – кого ты больше любишь, аргамака или папу?
– Папу.
У мальчика была страсть к лошадям. Лошадь была для него недосягаемым идеалом, к которому он всеми силами стремился. Бежать, как лошадь, есть, как лошадь. Если он упадет, то стоило ему сказать, что он упал, как лошадь, и, несмотря на боль, он вскочит и весело побежит объявлять всем, что упал, как лошадь.
– Папа, я упал, как лошадь! – кричит он еще из другой комнаты, усердно работая своими маленькими ножками. – Вот так! – и для примера еще раз падает на ноги.
– Глупенький ты мой мальчик, – подхватывал его с полу Кольцов и высоко подымал вверх.
– Я не плакал, – лепетал Кока. – Я мужчина. Кольцов приходил в восторг и начинал теребить сына.
– Папа, – снисходительно говорил мальчик, стараясь вырваться из рук отца.
– Ну, говори про козла.
Мальчик принимал сосредоточенное выражение лица и начинал медленно, наставительным тоном, декламировать:
– Смотрел козел в воду и говорит: «Какой я козельчик, какая у меня борода и престрашные рога. Если волк придет, я его убью». А волк слушает и говорит: «Что ты, Васька, говоришь?» А Васька говорит: «Я ничего, ваше благородие».
Последнее время постоянный кашель изнурил и раздражил ребенка. Забегается ли слишком, начинается сильный приступ кашля. Мальчик кашляет, кашляет и вдруг тихо и горько заплачет. Столько бессилия и страдания, столько горя слышалось в этом маленьком плаче, что жена Кольцова сама начинала плакать, а Кольцов готов был все на свете отдать, чтобы только облегчить его страдания.
– Уход плохой, – приставал он к своей жене. – Я не знаю, чего нельзя на свете сделать, если захочешь. Растирай его, парным молоком пой, давай малинку, пригласи еще из города доктора, – вот что надо делать, а не плакать.
Кольцов горячился, приставал к няньке и, по своему обыкновению, чем больше горячился, тем больше был неправ. Делалось, что можно было делать, но средства были бессильны. Доктор, впрочем, успокаивал и говорил, что с весной все пройдет… Понятно, с каким нетерпением ожидалась весна в доме Кольцова. Прошла неделя со дня получения телеграммы Вельского и товарищей. Кольцов поехал на линию проверить разбивки. Уже совсем стемнело, когда, уложив инструменты, он поехал домой. Дорога шла по реке. Зима подходила к концу, но лед был еще крепкий. Всплыла луна и мало-помалу залила своим волшебным светом округу. Силуэты оборванных скал сплошной стеной тянулись по обеим сторонам реки. Прежняя линия, вследствие обманчивого света луны, казалась где-то в недосягаемой высоте; новая, пользуясь естественными уступами, шла невдалеке от саней. Кольцов с гордостью любовался делом своих рук.
«Та, прежняя, – думал он, – как ведьма, скачет там где-то в небе с утеса на утес. Я разыскал мою красавицу в этой бездне скал и утесов, вырвал ее у природы, как Руслан вырвал у Черномора свою Людмилу».
И фантазия перенесла Кольцова в далекое прошлое.
«Сюда приходили, – думал он, – наши предки искать себе славы. Только в таких местах, под впечатлением этой дикой природы, могли сложиться наши чудные сказки, только здесь могла появиться та дикая, непреклонная воля, какою одарил народ своих героев. Здесь пролагали себе путь в панцирях и шлемах богатыри русской земли. Здесь прошли орлы Всеволода III, здесь Ермак нечеловеческими усилиями проложил себе путь к славе. Прошли века, и вот мы пришли докончить великое дело. Проведением дороги мы эти необъятные края сделали реальным достоянием русской земли. Это будет второе завоевание края. И, как Ермак некогда с ничтожными силами приобрел его, так и мы должны употребить все силы, чтоб уменьшить стоимость постройки дороги. Нельзя строить дорого, у нас нет средств на такие дороги, а нам они необходимы как воздух, как вода. Восток гибнет оттого, что на имеет дорог. Общество право в своем раздражении на нас, инженеров. Оно не выяснило себе еще причины, ищет ее там, где ее нет, но история выяснит именно причины в нашем неуменье дешево строить. Мы как заимствовали тридцать лет тому назад способ постройки у наших дорогих соседей, так при нем и остались. Разве наша бедная русская жизнь может сравниться с богатой западной? Если бы русский изобрел железные дороги, а не Стефенсон, разве дошли бы мы до той роскоши, какая царит на наших дорогах? И что бы его могло вдохновить на бархат, зеркала, дворцы-будки, дворцы-вокзалы? Наши перекладные? Наши бывшие почтовые станции, наши нищие деревни? Наши грязные города с гостиницами-клоповниками? Именно здесь, когда мы приступаем к этому великому пути, когда все окружающее, вся история должна напоминать нам, что мы – русские, – мы, инженеры, обязаны поставить на совершенно новую почву постройку дороги, мы должны показать Западу, что мы, русские инженеры, способны не только воспринимать его великие идеи, но и культивировать их в условиях русской жизни. А это, в свою очередь, покажет на достаточную подготовку к самостоятельному творчеству. И, как некогда Ермак искупил свою и товарищей своих вину, так и мы, инженеры, дешевой постройкой должны искупить нашу невольную вину перед родиной…»
