Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
Вариант
Зима подходила к концу. На одном из участков новостроящейся дороги шли деятельные приготовления к предстоящему весной открытию работ.
Начальник участка Кольцов, уже после окончательных изысканий, закончившихся предыдущим летом, затеял изменить направление линии. Это изменение обещало серьезные сбережения, и Кольцов с двумя молодыми инженерами, проработав всю зиму в поле, напрягал все усилия закончить все работы к предстоящей через две недели сдаче подрядов.
Торопиться нужно было для того, чтобы успеть провести и утвердить вариант до торгов и этим впоследствии избавиться от претензий подрядчиков на тему, что их подвели, что они понесли убытки вследствие уменьшения работ, и результатом таких претензий была бы неизбежная приплата подрядчикам казной 20 % сбереженной против подрядов суммы.
Дни в усиленной полевой работе, вечера за вычерчиванием планов и профилей, короткий отдых – в последнее время три-четыре часа в сутки – изнурили и утомили Кольцова и двух его товарищей. Особенно подался Стражинский. Он так похудел, что жена Кольцова говорила, что у Стражинского остались одни глаза. Стражинский за зиму нажил себе страшный ревматизм; в последнее время еще простудился, кашлял и производил крайне ненадежное впечатление. Несмотря на двадцать семь лет, волоса его заметно стали седеть. Его изящная, стройная фигура сгорбилась, красивое лицо осунулось, и только большие выразительные глаза выиграли, – они то зажигались лихорадочным, раздраженным огнем, то грустно-безнадежно смотрели на окружающих. Спокойный, воспитанный, он теперь едва сдерживал свое беспричинное раздражение.
– Вася, не мучь ты Стражинского, – говорила Кольцову в редкие минуты отдыха его жена, – право, по временам плакать хочется, глядя на него.
– Ну, что же делать, – отвечал Кольцов. – Мне назначено девять человек, из них прислали только двух, а остальных оставили пока при Управлении. Вот скоро кончим, тогда дам ему хоть на месяц отдых. Ведь и я и Татищев так же работаем.
– Ты и Татищев здоровые, а он совсем не вашего поля ягода.
– А я тут при чем, – возражал Кольцов. – Не вводить же казну в миллионные убытки оттого, что Стражинский не на своем месте. Вот скоро кончим, тогда…
И Кольцов опять убегал в контору. Там, в сырой, осенью только отделанной комнате, служившей прежде кладовой, занимались Стражинский, Татищев и Кольцов.
В сыром накуренном воздухе было угарно и тяжело. Стражинский работал молча, напряженно, не отрываясь. Только нервное подергиванье лица выдавало его раздражение.
Татищев работал свободно, без напряжения.
– Экое отвратительное помещение, – ворчал Татищев, водя рейсфедером по бумаге и беспрестанно отбрасывая шнурок пенсне.
– Да, гадость, – согласился Кольцов.
– Гораздо лучше было нанять дом Мурзина, – ворчал опять Татищев.
Немного погодя Татищев опять заговорил:
– Невозможный рейсфедер, линейки порядочной нет. Вот этим рейсфедером я уже второй миллион экономии дочерчиваю. Хоть бы рейсфедер новый.
– Невозможные инструменты! – вставил Стражинский.
– Хоть бы в пикет сыграть, – продолжал Татищев, помолчав.
– Некогда, некогда, – отвечал Кольцов. – Кончим вариант, тогда и будем играть, сколько хотите.
– Никогда мы его не кончим, – отвечал Татищев и вдруг весело, по-детски расхохотался.
– Вы чего? – поднял голову Кольцов. Татищев продолжал хохотать.
– Мне смешно…
И Татищев опять залился веселым, добродушным смехом.
Кольцов, привыкший к его беспричинному смеху, только рукой махнул, проговорив:
– Ну, завел!
– Что мы никогда не кончим, – докончил Татищев свою фразу и залился новым припадком смеха.
Кольцов и Стражинский не выдержали и тоже рассмеялись.
Татищев кончил наконец смеяться и снова принялся за рейсфедер.
Наступило молчание. Все погрузились в работу.
– А вы помните, Василий Яковлевич, ваше обещание? – начал опять Татищев.
– Какое? – спросил, не отрываясь, Кольцов. – В отпуск меня пустить.
– Да, пущу, – отвечал Кольцов. – Как в прошлом году?
– Ведь вы же знаете, что в прошлом году помешал вариант.
– То-то помешал, – самодовольно ответил Татищев. – А как вы еще какой-нибудь вариант выдумаете?
– Нет, уж это последний.
Татищев лукаво посмотрел на Стражинского.
– Да больше времени нет, да и работы скоро начнутся.
Татищев недоверчиво молчал. Стражинский опустил голову на руку и бесцельно уставился в стенку. Изможденное лицо его выражало страдание.
– Что, голова болит? – спросил Кольцов.
– Немножко, – ответил нехотя Стражинский.
– Вам, Станислав Антонович, необходим отпуск, – проговорил Кольцов.
– Ну, уж извините, – загорячился Татищев. – Я больше Станислава Антоновича просидел в этой трущобе.
– Да вы посмотрите на себя и Станислава Антоновича, – отвечал Кольцов. – Вы кровь с молоком, а он совсем высох.
– Я тоже болен, – отвечал Татищев, – у меня горловая чахотка начинается.
Кольцов и Стражинский улыбнулись.
– Смейтесь, – обидчиво отвечал Татищев. – Вы слышите, как я охрип.
– Ну, полно, Павел Михайлович, – махнул рукой Кольцов.
– Вот и полно!
– Я не поеду в отпуск, – сказал Стражинский. – Мои финансы в таком беспорядке, что мне и думать нечего.
Стражинский жил на жалованье 125 рублей в месяц и своих средств не имел. При безалаберной кочевой жизни, при неуменье обращаться с деньгами ему не хватало, и он был весь в долгу. Окончательно его запутал Татищев, богатый человек, любивший хорошо поесть. Он умудрялся тратить на кухню до двухсот рублей в месяц.
– Я решил, знаете, Павел Михайлович, – продолжал Стражинский, – уехать от вас, а то с вами кончу тем, что все у меня продадут за долги.
– Я вовсе не много трачу, – обиделся Татищев, – вот поживите сами и узнаете.
– Ну, господа, пойдем спать, – сказал Кольцов, вставая. – Два часа.
Кольцов ушел наверх. Татищев скоро собрал инструменты и торопил Стражинского.
Стражинский медленно отрывался от работы.
– Скорее, – торопил Татищев. – Оставьте так, кто тут возьмет? Есть хочется, спать хочется. Ну и жизнь!
Стражинский раздраженно молчал, продолжая собирать вещи.
Татищев, одетый в шубу, уселся на табуретку и следил. глазами за Стражинским.
– Измучит нас Кольцов, – начал он, помолчав. – Я понимаю, поработать и отдохнуть, но этакая каторга изо дня в день, и из-за чего, спрашивается? Я второй год с ним. На двух линиях наделал вариантов, измучил себя, других, натратил своих уйму денег и в конце концов, кроме неприятностей, до сих пор ничего не получил. Обещал выхлопотать награды.
– Э, – досадливо проговорил Стражинский. – Какая тут награда! Кто ему ее разрешит? Экономия! Кому нужна эта экономия? Для казны экономия, c'est bien original.[1]
Стражинский воспитывался за границей и любил французский язык.
– Ну, положим, это наша обязанность, – отвечал Татищев. – Но ведь всему должна быть мера, а ведь мы живем так, как будто через год нам ничего не надо будет. Истратить все силы в два-три года, а там что ж? Истаскаешься, куда ты тогда денешься?
– И все это за такое жалованье, на которое прожить нельзя, – ответил Стражинский, укладывая последний циркуль.
Он запер коробку, положил ее в стол, постоял несколько секунд, тупо глядя перед собой, потом досадливо махнул рукой и начал одеваться.
– Это жизнь! – продолжал он себе под нос. – Мечтает о премиях, себя и других морочит. Э! все равно! Идем.
– Вот он говорит, на концессионных постройках премии давали, ну, там и можно было работать, – продолжал Татищев, идя с Стражинским по сонным улицам завода, где они жили, – но из-за чего здесь надрываться? Я не понимаю.
Стражинский молчал.
– Васька, скорей ужинать! – кричал Татищев, входя в квартиру.
Сонный Васька побежал на кухню, принес на блюде аппетитный кусок жареной телятины.
– Опять подливки мало, – заметил Татищев, подходя к опрятно накрытому столу. – А закуску почему не поставил? Тебе сколько раз я говорил, чтобы ставил по два стакана к прибору. И белого вина нет. Перчатки не надел. Я тебе сколько раз говорил, что я терпеть не могу, чтобы ты голыми руками подавал. Трогаешь ими бог знает какую гадость, а потом хлеб ими же подаешь.
Когда все было приведено в порядок, Татищев удовлетворенно сел за стол, аккуратно завязал себя салфеткой, снял пенсне и обратился к Стражинскому:
– Станислав Антонович, пожалуйста.
Сонный Васька стоял поодаль с вытянутыми руками в нитяных белых перчатках.
– Платок носовой, – приказал Татищев.
Васька бросился в другую комнату.
– Да что ты кидаешься, как сумасшедший, – остановил его Павел Михайлович. – Потише не умеешь? Развг ты не понимаешь, что это неприлично.
Через минуту Васька беззвучно подал Татищеву несколько платков.
