Я спустился по Уэстморлэнд-стрит, зашел на мост О'Коннелл и поглядел на зеленую воду Лиффи. Теперь река не смердела, а раньше, в моем детстве, единственная передышка от ее, казалось, вечного зловония случалась лишь тогда, когда запах горящего хмеля из пивоваренного завода «Гиннес», что на Джеймс-стрит, окутывал город теплым дурманящим облаком. Северная сторона тоже изменилась: раньше здесь было такое множество заброшенных, разваливающихся зданий, что Бачелорс-Уок и набережная Ормонд напоминали рот, полный гнилых зубов. Теперь огромные окна красивых новых ресторанов и оборудованных по последнему слову техники магазинных витрин, казалось, торжественно заявляли, что косметическая стоматология уже добралась и до Дублина.
На этих улицах водились деньги, и люди носили их на пальцах, запястьях и шеях: почему бы и не во рту? Какой смысл иметь деньги, если никто не знает, что они у вас есть? Слишком долго ирландцы стыдились того, что у них кишка тонка; теперь никому не позволено так думать. Если даже это и превратилось в ярмарку тщеславной пошлости и жадности… Ведь мы ждали слишком долго! Мы это заслужили! Неужели не ясно, что мы не хуже других? Те, кто отрицал это, просто завидовали…
Пройдя вдоль реки по набережной Бург до моста Батт, я посмотрел на серый известняковый свод Кастом-хаус, на этот новый храм, символизирующий экономическое процветание Дублина: Международный центр финансовых услуг. Сверкающий комплекс из голубого стекла и серой стали, средоточие банков, брокеров и разнообразных дельцов — Центр делал Дублин похожим на любой другой город. Я догадывался, в чем тут скрытый смысл: на определенной стадии нашей истории мы попытались провозгласить ирландскую самость и своеобычие, отгородившись от всего остального мира. Закончилось это тем, что половина населения отсюда просто эмигрировала. Озаботившись однажды доказательством того, что Ирландия не колониальная провинция под названием Западная Британия, нынче мы уверены в том, что нас снова колонизируют, и мы покоряемся, мы становимся пятьдесят первым штатом США.
Услышав за спиной какой-то шум, я обернулся. Меня окружили три привидения с серыми лицами и гнусавыми голосами в грязных спортивных сине-белых костюмах. Возможно, если бы я не услышал их сквозь грохот транспорта, они бы прошли мимо, но я поднял голову, а они опустили глаза. Они держали в руках пластиковые стаканчики, наполненные ярко-желтой жидкостью, похожей на лимонад, но было ясно, что это метадон. Женщина слегка подтолкнула локтем одного из спутников, но он не отрывал взгляд от земли. Второй, который был пониже, закивал и ухмыльнулся мне. У него была короста на бровях и под нижней губой, где загноился прокол.
Я вытащил пачку сигарет из кармана и сказал:
— Хотите закурить, а?
Они взяли пару сигарет, я кивнул им и зашагал по направлению к станции Тара-стрит.
— Вот так хрень. Думаешь, ты крут? Благодетель! — крикнула мне в спину женщина.
— Думает, что он крут, черт, — согласился один ее из спутников.
Дублин. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
Я сел на электричку и поехал назад, в дом мамы. Мне было не очень уютно хранить пистолет Толстяка Халлигана, независимо от того, сказал Томми правду или соврал. Я вытащил «Глок-17» и обоймы из ящика, завернул их в старое полотенце и положил в потертый кожаный рюкзак, который умудрился пронести мимо охраны в аэропорту. Выйдя из дома, я услышал, как Томми работает в гараже. Я спрятал пистолет в багажнике арендованной машины и отправился в Каслхилл.
Из-за светлого деревянного пола и голых белых стен первый этаж дома Линды Доусон казался еще более обширным и пустым, чем раньше. Как будто художественная галерея в ожидании выставки. Заднюю стену занимало французское окно. Сквозь него была видна половина графства — от гор до моря, весь Бэйвью — до самого порта Сифилд, и за ним Дублинский залив.
У Линды были мокрые волосы, лицо пылало; в коротком черном шелковом платье, босая, она стояла у гранитной стойки рядом с двухдверным холодильником из нержавеющей стали. На стойке виднелись прозрачный кувшин с листьями мяты и бутылка «Столичной»; над стойкой на крючке висела связка ключей с маленькой надписью: «Ключи от машины, балда». Линда бросила кубики льда и мяту в высокий стакан и налила туда грейпфрутового сока.
— Я пью грейпфрутовый коктейль. Ты как? Или для тебя это слишком рано?
— Сейчас всего пол-одиннадцатого. Те, для кого уже не рано, мечтают опохмелиться.
— Так да или нет? Есть только что сваренный кофе.
— Я выпью кофе. С молоком, без сахара.
Линда плеснула водки в свой стакан и принесла мне большую кружку с кофе. Потом забралась с ногами на кремовый диван, стоявший у прозрачной стены, и улыбнулась. Взгляд у нее был какой-то неясный, как будто она отведала уже не первую порцию коктейля или приняла успокоительные, а может — и то, и другое. Видимо, черное платье она использовала для самых разных целей, но оно явно не годилось для того, чтобы прятать мягкое загорелое тело хозяйки.
— Итак, Эд, что ты от меня хочешь?
— Нет, это ты скажи, что ты от меня хочешь! Ты уверена, что хочешь, чтобы я нашел твоего мужа? — Я пытался посмотреть ей в глаза, но не смог.
— Но вчера вечером я тебе уже говорила. Конечно, хочу. — Она снова улыбнулась, зная, какое действие это произведет на меня. — Хотя это еще не все.
— Да, мне тоже нужно кое-что еще. Если я стану на тебя работать, боюсь, тебе придется кое с чем смириться. Если я сплю с женой какого-то человека, то этот человек меня перестает интересовать. Может, ты немного оденешься? Тогда мы сможем поговорить про Питера.
Улыбка тут же исчезла с лица Линды. Она вздрогнула, как будто ее ударили. Не говоря ни слова, встала и вышла из комнаты. На миг я пожалел, что отказался выпить.
На заливе появились первые парусники. Они сияли, словно жемчуг в голубой дымке. Чайки бросались вниз с утесов и скользили над игристыми волнами. Наступал еще один и, видимо, замечательный день.
Линда вернулась, одетая в черный брючный костюм. Она снова села на диван и сказала:
— Надеюсь, так нормально? Все мои балахоны в химчистке.
Она отпила из бокала и опять казалась испуганной, но было что-то вызывающее в ее алых губах и огоньках злости в глазах. Не успел я раскрыть рот, как она заговорила о деньгах.
— Раз ты будешь на меня работать, думаю, лучше сначала обсудить денежную сторону дела. Как там говорили в кино: двадцать пять долларов в день плюс все расходы?
— Ты, должно быть, помнишь немое кино. Последнее дело, которым я занимался, приносило мне тысячу долларов в день.
— Тысячу долларов? Ты, вроде, говорил, что ты обезьянка, которая помогает шарманщику.
— Да, начиналось так.
— И что случилось потом?
— Шарманщик умер, а обезьянка заняла его место.
Линда поднесла руку к горлу, глаза ее расширились.
— Ты мне этого не говорил. Как умер твой босс?
— Его убили.
— Ты нашел того, кто это сделал?
— Это была его жена.
— Жена?
— Ну, в таких случаях почти всегда замешана жена. Да, я поймал ее.
Линда допила коктейль и закурила сигарету. Ее руки дрожали, но она заставила себя успокоиться.
— Мы, кажется, говорили о деньгах? — напомнил я.
— Как насчет семисот пятидесяти в день?
— Хорошо. Ты раздобыла записи?
— Они все исчезли, — сказала Линда. — Я искала их сегодня в кабинете. Счета, корреспонденция, личные фотографии — ничего не осталось.
— Ты, по-моему, говорила, что все на месте?
— Я думала, что все на месте. — Она указала на пирамиду коробок на кухонном столе. — Все было в этих коробках, даже свидетельство о рождении Питера. Но в них кто-то копался.
На каждой коробке была наклеена бирка: «Банк — счета, чековые книжки»; «Эйерком, Вудафон»; «Недвижимость»; «Акции». Все коробки оказались пусты.
Она махнула рукой и сильно тряхнула головой, словно приказывая себе собраться, села, уставилась в пол и сжала ладони между коленями в маленькие кулачки. То, что у нее менялось настроение каждые тридцать секунд, меня очень утомляло. Непонятно было, виновата она, испугана или просто необдуманно ведет себя из-за выпитого алкоголя.
— Можно я осмотрю его кабинет?
— Он наверху, последняя дверь по коридору.
Белая гостиная закруглялась и заканчивалась лестницей, ведущей наверх. Я дошел до конца коридора и открыл дверь кабинета Питера Доусона. Деревянные ставни были закрыты, и я включил свет. Вдоль всей стены висели полки, уставленные коробками, в которых находились документы, освещавшие все аспекты жизни Питера: папки, связанные со школой, университетом и работой; «Плаванье», «Теннис», «Парусный спорт»; папки, посвященные филателии, коллекционированию открыток, футболу и бойскаутам; две под названием «Альбом для наклеивания вырезок — поп» и «Альбом для наклеивания вырезок — спорт». Линда была права: у Питера вся жизнь была разложена по этим папкам. Я просмотрел каждую коробку. Пустыми оказались две безымянные, три с надписями «Семья 1», «Семья 2» и «Гольф-клуб».
