– Угу. – кивает Ксюша.
Мы желаем друг другу спокойной ночи и засыпаем. Все-таки эта маленькая девочка большая умница, думаю я. Она понимает все лучше любого взрослого. И лучше любого взрослого умеет хранить секреты. И врать в свои пять она умеет уже не хуже меня. Просто у нас с ней есть «официальная версия» для посторонних. И если ее спрашивают в детском саду или еще где-нибудь, она всегда придерживается ее. Даже с Инной Марковной, которой кое-что известно, Ксюша всегда строго придерживается «официальной версии», которую однажды, пару лет назад придумал я. Это у нас такая игра: мы готовимся стать самыми знаменитыми шпионами. И еще мы, конечно, жутко не хотим в детский дом. Поэтому «официальная версия» – наше спасение. С ней мы привыкли существовать. Она позволяет нам оставаться вместе.
5
Я стою на крыльце школы и курю. Вообще-то, мало кто отваживается курить прямо здесь, на глазах у проходящих учителей. Все стараются прятаться по близлежащим подъездам и укромным углам. Но мне что-то не особенно страшно, да и в подъездах не очень-то нравится. И конечно, я сразу становлюсь мишенью для нравоучений, негодования и лекций о здоровом образе жизни. Господи, даже не представляю, куда бы они девали все свои «умные речи», если бы не было меня! Первой начинает Валентина Михайловна, учитель алгебры. Причем, у нашего класса она даже ничего не ведет, но пройти мимо меня молча просто не может.
– Веригин! – осуждающе произносит она. – Ты совсем совесть потерял! Прямо на крыльце уже куришь! Совершенно никакого понятия не осталось!
– Понятия о чем? – спокойно почти без эмоций спрашиваю я.
– О нормальном поведении! – бросает она. – Скорей бы вы уже выпустились! Не дождемся, наверное, пока доучим вас! Все нервы вымотали! Не дети, а просто кровопийцы какие-то!
Я отворачиваюсь и молча показываю ей «фак». Она еще что-то возмущенно кричит про то, какое мы тупое отвратительное поколение, про то, что у нас нет никаких идеалов, что мы разрушаем свою жизнь и никого не уважаем. Я даже не смотрю на нее. Да я уже не слушаю. Ну в самом деле, как будто я сегодня первый раз курю на крыльце! Как будто она первый раз это заметила! И каждый раз одно и тоже.
Валентина Михайловна, по-моему, больше остальных ненавидит детей. Все учителя, конечно, ненавидят, но Валентина, как мне кажется, возглавляет этот отряд. Все время приходится от нее выслушивать, какое мы отвратительное разнузданное и опустившееся поколение, какие мы тупые засранцы. Я только не понимаю, чего она при таких раскладах в школе-то работает! Денег ей мало платят. Она нам и это в укор постоянно ставит. Как будто мы должны тут же скинуться и доплачивать ей за то, что родились такими уродами. Как будто если ей зарплату в два раз поднимут, она сразу начнет безумно любить детей! Как будто, если ей будут платить не пятнадцать, а тридцать тысяч, она перестанет обзывать нас безмозглыми кретинами и идиотами!
Сразу за Валентиной Михайловной идет Андрей Константинович, наш физрук. И его, конечно, тоже не оставляет равнодушным мой вопиющий поступок, курение на крыльце.
– Все уже прокурил, Веригин? – спрашивает он и, видимо, останавливается.
Я не поворачиваюсь, и он настойчивее обращается ко мне.
– Веригин! – повышает голос физрук. – Я с тобой разговариваю! Повернись! Совсем никакого уважения!
– Здрасьте, Андрей Константинович. – я выбрасываю сигарету и расплываюсь в натянутой улыбке.
– Чего ты улыбаешься?! – недовольно ворчит физрук. – Совсем обнаглел на крыльце курить!
– Да ладно вам! – говорю. – Какая разница-то, где курить?
Это я к тому, что они же, вроде как, о здоровье нашем заботятся. И вот тогда я не понимаю, в чем разница, курю я на крыльце или в подъезде, где меня никто не видит. Ну, в самом деле, что на крыльце курить в два раза вреднее что ли? Нет, конечно. Потому что не о здоровье нашем они пекутся. На наше здоровье учителям вообще глубоко насрать. Им главное, чтобы показатели у них высокие были, чтобы никакого компромата не было. Вот не дай бог придет неожиданно человек из департамента образования, а у них на крыльце Веригин курит – непорядок, галочку поставят где-нибудь. Так что они сами предпочитают, чтобы курили мы в подъездах. Вроде как, с глаз долой – из сердца вон. Если я этого не вижу, значит, этого нет. А я такой вот вредный, люблю им глаза мозолить – понятно, почему они все меня так ненавидят.
Но у Андрея Константиновича на меня еще с прошлого года личная обида. Я играл в волейбол за школьную команду. И довольно неплохо играл. Капитаном мне, понятное дело, не светило быть, я ведь не общительный и лидерских качеств не проявляю, но играл я неплохо. Не Бог весть что, конечно, но на городских соревнования мы что-то выигрывали во многом благодаря мне.
И вот, помню, должны мы были как раз играть в каком-то полуфинале. А Андрей Константинович как раз в этот день дежурный был, как раз на входе вторую обувь проверял. А я как раз в этот день вторую обувь забыл. Я, вообще, ее периодически забываю, но Андрей Константинович мужик принципиальный. Он не пустил меня в школу и отправил домой за обувью. Дураку же понятно, что на уроки я не вернулся. Короче, полуфинал они проиграли. Не знаю уж, потому что меня не было или по каким-то другим причинам, но физрук потом меня при всем классе отчитывал – просто жуть. И потом еще в кабинете у директора – повторно, для закрепления материала. А я сказал:
– Вы же сами меня выгнали!
– Я тебя за второй обувью послал! – ответил он.
– Ну так, послали же!
Из команды я, естественно, в тот же день ушел, а Андрей Константинович с тех пор люто меня ненавидит. Ну так пусть играет со своими принципами – я-то тут причем?
Во время уроков начинается второй акт пьесы о заботливых учителях. И главное – без антракта! Русский. Елена Петровна замечает у меня на лице синяк и не может оставить это без внимания.
– Что с тобой опять, Веригин? – спрашивает она как-то раздраженно. Как будто ей мой синяк очень мешает вести урок или постоянно отвлекает.
– А что со мной? – как будто не понимаю я.
– Откуда опять синяк?
– Подрался. – говорю.
Елена Петровна цыкает и начинает делиться со мной опытом.
– Пора бы уже научиться решать проблемы без кулаков, Веригин! Этим и отличаются люди от животных, тем, что умеют разговаривать, а не просто нападать друг на друга.
Я что-то ее совсем не понимаю, если честно. Это же у меня синяк на лице и губа разбита! Разве из этого не следует логичный и незамысловатый вывод, что били-то меня, а не я размахивал кулаками, безнадежно отдаляясь от всего человечества. И что, интересно, она предлагает мне завести этот разговор о животном мире с моим папашей? Да, это может быть любопытно. Я представляю себе эту беседу: вот он приходит, как всегда бросает на стол деньги, потом, как всегда, пытается реализовать свою заботу о дочери. Я, как всегда, не даю, встаю у него на пути. Он отталкивает меня, а я ему так проникновенно говорю: «Папа, люди же тем и отличаются от животных, что умеют говорить, а не просто бьют друг другу морды». И еще можно добавить для создания атмосферы семейного понимая: «Ты же в милиции работаешь, уж должен знать, как решать вопросы без применения силы». И я так живо себе это представляю, что не могу сдержаться и начинаю ржать.
– Что ты смеешься, Веригин? – повышает голос Елена Петровна. – Что я такого смешного сказала?
Я пытаюсь успокоиться, но ее слова еще больше меня смешат. И почему учителя всегда думают, что дети смеются именно над ними? Как будто весь мир крутится только вокруг них. Нет, на самом деле, мир крутится вокруг нас, а вы все совершенно скучные и серые. Вы все абсолютно не веселые и у вас нет чувства юмора, так что будьте уверены: над вами-то мы точно смеемся только в очень редких, исключительных, случаях. Но Елена Петровна все не может пережить мою радость.
– Выйди из класса! – командует она. – Насмеешься, тогда приходи! Нечего мне урок срывать!
Я быстро беру себя в руки и успокаиваюсь. Елена Петровна еще три раза очень строго и настойчиво повторяет, чтобы я вышел. И я понимаю – она не шутит. Я встаю, складываю тетрадь и ручку в сумку и выхожу.
– Сумку можешь оставить, Веригин! – кричит мне вслед Елена Петровна.
Я ничего не отвечаю. Понятно же, что возвращаться на урок я не собираюсь.
Потом еще на большой перемене ко мне подходит Дашка Конкина. Она же теперь тоже жутко хочет узнать все обо мне. Вернее, не обо мне, конечно, а о том, что произошло. И она сразу же видит мой синяк. Он небольшой, так, скорее, ссадина в районе левой скулы, но внимание же все равно привлекает.
– Ромка! – тянет Конкина. – Это он тебя так?
– Нет, не он. – отвечаю.
– Кто это был? Твой отец, да?
– Нет. – я немного отворачиваюсь, чтобы она перестала уже протягивать руки к моему лицу.
