Возможно, скажи он «четверть часа», я бы успела.
Я натянула эрзац-джинсы двадцатого века, заскочила в ванную почистить зубы и выбрать волосы (на сей раз белокурые), а заодно посмотреть, ровно ли надето лицо. В общем, пять секунд на зубы с волосами и шесть- на зеркало. Непозволительная трата времени, но я люблю зеркала: в наше время они так замечательно лгут! «Ты прекрасная подделка, ты!»- ухмыльнулась я своему отражению. Похоже, больше мне сегодня ухмыляться не предвидится.
Я рванула из ванной и столкнулась со своим слугой Шерманом. Поднос с завтраком грохнулся на пол.
Я выбежала, не чуя под собою ног, в вестибюль, слетела на лифте вниз, вскочила на бегущую дорожку и помчалась по ней, распихивая зазевавшихся трутней. Добежав до воздушной капсулы, набрала код Ворот, плюхнулась на подушки и перевела, наконец, дух. Капсула взмыла вверх, прочертив над городом дугу, точно высокий мяч, посланный из угла в центр поля.
Все, спешить быстрее я не умею. Я расслабилась, рассеянно глядя на проплывающие внизу дома. И только тогда вспомнила, что сегодня за день: ведь сегодня одно из моих посланий должно прибыть на почту!
Я поглядела в записную книжку и нахмурилась. Открыть временную капсулу я смогу лишь через несколько часов. А это значит, что к нынешнему кризису, что бы там у них ни стряслось, послание не имеет отношения. Ведь редко какие кризисы у Ворот длятся больше двух-трех часов.
И, следовательно, у меня есть все основания ожидать сегодня еще одного кризиса.
Иногда я удивляюсь, зачем вообще встаю по утрам.
Тормозные кольца посадили мою капсулу на землю, и я бегом помчалась через комплекс Ворот к центру управления. Гномы, озаряемые голубым и зеленым мерцанием пультов, заполнявших длинную подковообразную галерею, наблюдали за тем, что творится в зале. Звуконепроницаемое стекло защищало центр управления от шума, царившего внизу.
Господи, до чего же я ненавижу гномов! Всякий раз, приходя сюда, я задыхаюсь от запаха гниения. Вздор, конечно; на самом деле это запах моего собственного страха. Через год-другой я тоже окажусь за пультом. Меня встроят в него, вывернув все кишки наизнанку, и от моего тела не останется ничего, кроме Большой Лжи. Я и сейчас на двадцать процентов подделка. Они- более чем на восемьдесят.
Ну и черт с ними.
Я поймала на себе парочку испепеляющих взглядов. Гномы тоже не больно жалуют нас, ходячих.
В центре управления произошли перемены: появилось новое лицо. Лоренс Калькутта-Бенарес. Вчера еще он сидел в кресле заместителя, а пять лет назад был командиром моей группы. Нет смысла спрашивать, что сталось с Мэрибет Метц. Летит времечко.
Я спросила:
— Что стряслось?
— Судя по всем признакам, прогрессирующая твонки, — ответил Лоренс, безбожно насилуя грамматику. Раньше «твонки» называли анахроничный предмет, оставленный в прошлом в процессе перехвата, но с недавних пор это словечко стали употреблять также для обозначения парадоксальной ситуации, которую потерянный предмет вызывает. — Прости, что не дали выспаться, — продолжал Лоренс. — Мы решили поставить тебя в известность.
Позор, да и только, до чего быстро хороший командир может деградировать в слабоумного маразматика! Вместо того чтобы объяснить мне толком, в чем дело, он сидит тут и разводит канитель, стараясь вовлечь меня в дурацкую светскую беседу.
— Вскоре после твонки-тревоги одна из твоих девчонок потеряла на борту самолета парализатор.
— Лоренс, ты так и будешь капать мне на мозги три дня подряд или все-таки расскажешь, что стряслось, и дашь мне заняться делом?
Кончай мямлить, ты, старый мешок с дерьмом!
Последнюю фразу мне не пришлось произносить вслух. Он и так понял. Прямо на глазах его так называемое лицо заледенело. Бедный ублюдок, ему просто хотелось со мной потрепаться! Он до сих пор считает себя моим другом. Что ж, увы и ах!.. Сегодня он впервые в своем новом качестве общается с ходячей, и, похоже, до него наконец дошло, какие взаимные чувства мы испытываем друг к другу. Ничего не попишешь: мне надо дело делать, а на титул «Мисс Родственные Души» я не претендую.
Лоренс сухо перечислил факты- чего я и добивалась.
— Перехват в Аризоне, год 1955. Локхидовский «констэллейшн». Осталось около двадцати минут по их времени, потом самолет потеряет правое крыло. Твоя команда все еще на борту: они ищут пропавшее оружие и одновременно пытаются завершить перехват. Показания сканеров пока неопределенны. Мы не можем сказать, найдешь ли ты парализатор. Но возможно, найдешь.
Я подумала мельком, что у пилотов, похоже, стало любимой забавой терять над Аризоной правое крыло, и тут же выкинула все посторонние мысли из головы.
— В таком случае давай мне мост, — сказала я. — Я пошла назад.
Он не возражал, хотя и мог бы. Посылать человека, не замещающего в прошлом кого-либо другого, чревато разрывом временной безопасности.
Подозреваю, что Лоренс был бы не против, если бы я кувырнулась вниз и приобрела себе небольшой земельный надел в Аризоне. В общем, какими бы ни были его побуждения, приказ он отдал. Один из его недоразвитых подручных нажал на кнопки, и в сортировочном зале выдвинулся мост. Я, хлопнув дверью, выскочила на него и оказалась в десяти метрах над головами изрыгающих проклятия пассажиров, только что доставленных из 1955 года. Пассажиры первого класса, не иначе: они всегда орут с особым возмущением. Как же- заплатили кучу денег за лучшие места, а получили… Я напишу об этом своему конгрессмену, Сесили, непременно напишу!
Я замешкалась на секунду на конце моста- там, где он соприкасается с узенькой полоской пола, кончающегося у современной стороны Ворот. Я всегда так делаю. Тысячу раз проходила через эту проклятую штуковину, а привыкнуть и запросто шагнуть не могу, хоть убей. Внизу кто-то из пассажиров требовал позвать стюардессу. Ей-Богу, я не шучу! Он действительно требовал.
Мне бы его заботы.
В двадцатом веке люди прыгали с самолетов под шелковыми балдахинами, которые складывались в ранце на спине. Балдахины называли парашютами, и по идее они должны были раскрываться, чтобы замедлить падение за землю. Двадцатники занимались этим потехи ради и называли свою забаву «нырками с небес»-подходящее, кстати говоря, название.
Попытка понять, как человек, имеющий шанс дожить до семидесяти лет, способен решиться на такой шаг (если еще учесть крайнее несовершенство их медицины), — как, вопреки всему, он все же делал тот самый шаг из двери самолета, помогла мне в свое время отчасти справиться со страхом перед Воротами. Это не означает, что мне удалось понять, зачем они прыгали: двадцатники, как известно, полными кретинами все-таки не были. Но даже они не испытывали настоящего удовольствия от прыжков. Они просто сублимировали вечный страх высоты в другую часть мозга: в ту часть, которая смеется. Смех- это защитный механизм прерывания. Они так здорово наловчились прерывать свой страх перед падением, что почти внушили самим себе, будто прыжки с самолета- безумно веселое занятие.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
