— Здрасьте, — неуверенно кивнул ему Гриша. Внешность гостя показалась ему знакомой, но откуда он мог его знать?
— Приветствую, — меланхолично отозвался тот. — А где Федор?
— Кто?
— Андрей Федорович. Это я его так зову.
— Ушел на совещание… в партком. Или горком. Какой-то ком.
— А ты кто? — спросил тот почти равнодушно.
— Стажер. Гриша. Гранкер. То есть Гранкин. В смысле, Гранкер.
— Аа, — разочарованно протянул мужчина. — Еще один инвалид пятой группы? Гидра сионизма проникает в наши сплоченные ряды? Понятно.
Гриша решил не возражать. Голова мужчины какое-то время помаячила в проеме двери, а затем вплыла внутрь, затягивая за собой остальное тело.
— А я Владимир Шрудель. Можно просто Вова. Слыхал, наверное?
— Вова? — неуверенно переспросил Гриша.
— Нет, имя Вова ты наверняка слыхал. Я про Шруделя.
— А-а… кажется, Георгий Ильич говорил.
— Да? — снова равнодушно спросил мужчина и вдруг резко, почти по-собачьи, почесал небритый подбородок. Флегматичность в нем легко уживалась с нервозностью.
— Да… — неуверенно ответил Гриша. — Сказал, что «мне уже хватает Шруделя… потом… эээ… Вальдемара…».
— Вальдмана, может?
— Да-да, Вальдмана… и этого…
Вспоминая, Гриша защелкал пальцами.
— Гурфинкеля?
— Точно.
— Гм, — задумчиво хмыкнул тот. — В чем-то он прав. Ладно. Что кропаешь, товарищ Гранкин-Гранкер?
— Да вот, — смущенно протянул Гриша свой материал Шруделю.
Тот внимательно прочитал написанное.
— Редкостное по своей убогости говно, — сказал он, возвращая листки.
— Извините, — обиделся Гриша, — но, по-моему, ваши статьи — тоже не Пушкин.
— Читал? — немного удивился собеседник.
— Что-то читал, — сказал Гриша, хотя ничего не читал, но в том, что Шрудель — не Пушкин, он был уверен и безо всякого чтения.
— Да, не Пушкин, — согласился новый знакомый после паузы. — Но это осознанный шаг. В какой-то степени дело всей моей жизни.
— В чем же оно заключается? — хмыкнул Гриша.
— Я сознательно гроблю свой талант и опускаюсь на дно литературного болота.
— А цель?
— Цель — угробить свой талант и опуститься на самое дно литературного болота.
— Логично.
— Пойми, старик, — снисходительно, но все так же грустно продолжил Шрудель, — что в наше время это фактически подвиг. Многие талантливые люди гробили и гробят свой талант неосознанно, всячески сопротивляясь этому процессу и даже отрицая его. А я это делаю осознанно, со знанием дела, потому что, если вовремя не угробить свой талант, он начнет давать ростки и пробиваться сквозь асфальт вот этой макулатуры.
Тут он мотнул головой в сторону газетных небоскребов.
— И что?
— Это будет ущербный уродец. А зачем он нужен? Взять и уничтожить его в зачатке — вот главная задача любого гения. В наше время, конечно. Выдавливать из себя по капле раба может каждый. А ты попробуй по капле выдавливать из себя человека, в смысле, свой талант. Не спиваясь, но и не идя на сделки с совестью. А? То-то. Или ты думаешь, что я в этой газетенке оказался по воле рока? Нет, старик. Я работал в таких изданиях, что тебе до них расти и расти. Но мой талант начал сопротивляться окружавшему его мусору. От меня постоянно требовали компромисса. А это, извините, не по мне. Поэтому я здесь.
— Понятно, — сказал Гриша, хотя логики в пространном монологе было маловато.
— И еще мне фатально не везет на букву «р», — неожиданно добавил Шрудель.
— На что?
— На букву «р».
— В смысле?
— Долгая история, но если коротко…
Тут он отодвинул рукой стопку газет и сел на стол.
— Сделал я как-то материал про визит Леонида Ильича в колхоз один. Описал, так скать, рабочие будни тружеников села. Ну, и в заголовок вынес фразу нашего генсека из выступления перед колхозниками — «Каждая жатва — ступень к мастерству».
— И что?
— Ничего, — меланхолично пожал плечами Шрудель. — Как назло, генсек наш, будь он неладен, решил отобедать с тружениками села. И фотографию сего пиршества вынесли на первую полосу. А наборщик ошибся. Затесалась у него в заголовок буква «р». А теперь, представь, на фото — Брежнев кушает со знатными трактористами и доярками, а сверху цитата из его выступления: «Каждая жратва — ступень к мастерству». А автор кто? Я. Чудом пронесло.
— Смешно, — усмехнулся Гриша.
Шрудель неожиданно запрокинул голову и прикрыл глаза, словно пытаясь объективно оценить юмор ситуации.
— Пожалуй, — согласился он после короткой паузы, вернув голову в исходное положение. — Но мне, как ты понимаешь, было не до смеха. А эти идиоты из западных голосов сразу решили, что это какой-то политический акт. Хотели даже у меня интервью взять. Еле отбился. Ну, потом, конечно, наши привязались. В общем, ушел я из газеты. Вот так.
Тут Шрудель печально пожевал ртом и добавил в приступе откровенности:
— Уволили, в смысле… Теперь здесь обитаю.
— Но если это фатальное невезение плюс увольнение, то где ж тут «сознательное» действие? — удивился Гриша и едко добавил: — Нестыковка.
— Да, нестыковка, — легко согласился Шрудель, — но ведь если, допустим, человек сознательно спивается, то он, конечно, в итоге сопьется, но ведь судьба может его долгое время хорошей водкой обеспечивать, а может и тормозную жидкость с политурой подкинуть. Так что он в секунду копыта отбросит. Получается что? Сознательный риск с примесью судьбы.
Гриша собрался что-то возразить, но в этот момент в дверь осторожно постучали.
— Да-да, — грозно отозвался Шрудель.
В кабинет просунулась голова мужчины в кепке:
— Товарищи, к вам можно?
— А вы, собственно, по какому делу, гражданин?
— Я вообще-то оставлял тут свои… стихи… Копылев моя фамилия.
Мужчина снял кепку и пригладил рукой копну седеющих волос — если бы не седина, ему можно было бы дать лет сорок.
— Я был у товарища Ершова… и он… мне сказал зайти на следующей неделе… но сейчас Ершова нет…
— Ершов умер, — перебил Шрудель. — Я его замещаю. Стихи у вас с собой?
— Как умер?! — побледнел мужчина. — Когда?!
— Полчаса назад. Сгорел на работе. Шутка. Он в отпуске. Отдыхает. Ну что вы так испугались? Право на отдых у нас закреплено конституцией. Ну, так есть у вас с собой экземпляр?
— Да, да, конечно, — засуетился мужчина, слегка ошалев от потока разнообразной информации.
Он вытянул из потертого кожаного портфеля мятые листки и протянул один Шруделю.
— Смотри и учись, — шепнул тот Грише на ухо, — даю мастер-класс, как разбираться с доморощенными поэтами. Первый урок бесплатно.
Только сейчас Гриша почувствовал, что новый приятель слегка подшофе.
Шрудель взял протянутый лист и сразу нахмурился. Потом показал Грише.
— Ты можешь это разобрать?
Текст был исключительной бледности.
— С трудом, — неуверенно ответил Гриша.
Шрудель повернулся к поэту.
— Товарищ… эээ…
— Копылев.
— Товарищ Копылев, мы, конечно, знаем, что Владимир Ильич Ленин в целях конспирации писал свои труды молоком, но вы-то, я надеюсь, ни от кого не скрываетесь. Или я зря надеюсь?
Вопрос был поставлен в такой иезуитской форме, что бедняга испуганно замахал руками, как будто отбивался от злых духов.
— Да нет, что вы… Просто это шестая копия… первые пять уже раздал разным товарищам… сами понимаете… копирка плохая… бледновато, конечно…
— Бледновато?! Да здесь глаза сломать можно! Ладно… Что тут у нас?
— Эпиграммы, — робко пояснил Копылев и добавил: — Политические. На злобу дня.
— Ну на злобу так на злобу, — кивнул Шрудель и прочитал вслух первое четверостишье:
Товарищ Солженицын, карта бита!Но ты не плачь, что твой напрасен труд,Твои заокеанские наймитыТебе помогут и деньжат пришлют.
— Все? — поднял он глаза на Копылева.
— Все, — кивнул тот.
— Ну, во-первых, где ж тут злоба дня? Солженицын — это уже не актуально. Во-вторых, «наймиты» — это кого нанимают, а не кто нанимает. В-третьих, что это за фамильярное «не плачь»? Я, честно говоря, впервые слышу, чтобы Солженицын плакал по причине финансовых затруднений.
Он повернулся к Грише:
— Ты слышал?
Гриша помотал головой.
— Вот и товарищ не слышал. Откуда у вас такие сведения, товарищ Копылев, а?
Копылев смутился и как-то двусмысленно потупил глаза, как будто сведения-то были достоверные, но он не имел права раскрывать их источник.
— Но это не главное, — продолжал Шрудель. — Главное — то, что наша газета — рупор рабочего класса. А вы нам антисоветчину предлагаете напечатать.
— Антисоветчину?! — Копылев отпрянул так, что едва не задел локтем один из бумажных небоскребов.
