Я повесила одежду в шкаф — пару платьев и тяжелое пальто, которое мне случайно попалось в магазине Сент-Винсент де Поль рядом с университетом. Закрыв дверцу шкафа, я увидела себя в большом зеркале: глаза запавшие, личико бледное, губы сморщились от обезвоживания. Ну и видок. Слава богу хоть на щеках не видно следов туши от заплаканных глаз — приняв решение переехать сюда, я не очень заботилась о том, чтобы чистить перышки. Черная челка на моей короткой, круглой стрижке, вместо того чтобы после сушки феном лежать на лбу ровненько, торчала во все стороны. А одетая с ног до головы в черное, я выглядела так, словно только что вернулась с похорон. Я пощипала себя за щеки, чтобы на них появился какой-никакой румянец, дыхнула в сложенную чашечкой ладонь, проверяя запах изо рта с нечищеными зубами. В принципе, не смертельно.
Ко мне уже начал подбираться знакомый холод, всегда царивший в этом доме. Я включила старинный панельный электрообогреватель с облицовкой под дерево, он щелкнул и загудел. Потом легла на кровать, натянула на себя пахнущее плесенью стеганое пуховое одеяло и стала ждать, когда закончится этот длинный день.
Генри
Он коллекционирует чудеса, сновидения, а иногда настоящие кошмары. Малых какаду с зеленовато-желтыми хохолками, зеленых кузнечиков, экзотические морские раковины, морских звезд и бабочек с красивым названием Морфо менелай.[12] В коллекции его полно сокровищ, собранных им во время путешествий по всему свету. Оружие дикарей, фантастические драгоценные камни, радужные змеи, хранящиеся в специальных банках. Животные, растения, минералы. У него даже есть русалка: высушенная, мумифицированная, ростом ему по пояс. Он, конечно, не столь глуп и прекрасно понимает, что это подделка, смонтированная каким-то жуликом из останков обезьяны и рыбы, но она настолько похожа на настоящую, что ей тоже нашлось место в его удивительной кунсткамере.
Коллекцию свою он собирал всю жизнь. Он давно не помнит о том, что надо делать карьеру, заниматься, как говорит отец, реальным, полезным делом; но какой в этом смысл, считает он, когда он вносит столь огромный вклад в дело познания человеком мира и самого себя, когда его путешествия доставляют ему огромное удовольствие и новое знание, понимание значительности своей личности во вселенной, как, впрочем, и собственной абсолютной ничтожности?
Его кунсткамера расширилась и изменила вид, она теперь включает в себя и его собственное тело. Теперь он коллекционирует настоящих, нежных и женственных русалок, драконов и фей — невиданных прежде существ. Чернила, вбитые ему под кожу острой иглой.
Первую татуировку он приобрел в Японии, поддавшись уговорам друга и товарища по путешествиям, Джорджа Нортона, которому прежде всего хотелось своими глазами увидеть работу мастера, делавшего татуировку принцу Уэльскому, а потом и его сыновьям. Генри ярко и во всех подробностях помнит этот день: обнаженный по пояс, он лежит на полу, ощущая спиной прохладу шелковых подушек. Фонарики освещают помещение мягким светом, это теплое, карамелевое освещение как бы окутывает его полуобнаженное тело со всех сторон. Хори Чио, мастер своего дела, крепко держит его за руку, пальцами натягивая кожу там, куда наносит рисунок. Боль успокаивает его. Ярость, охватившая его — неожиданная, до белого каления, чуть было не прорвавшаяся, ему едва удалось ее подавить, когда Джордж протиснулся впереди него и рассмеялся прямо ему в лицо, при первом уколе иголки эта ярость улеглась. Раз, раз, раз, укол за уколом, размеренно, как бой метронома, Чио знай только меняет иголки, как того требует толщина линии или цвет. Да эти иголки сами вполне достойны попасть в его коллекцию — из слоновой кости, украшенные искусной резьбой, — и когда Чио заканчивает работу и отворачивается, Генри потихоньку кладет одну из них в карман; потом он забудет про нее и проткнет большой палец, и будет много крови, зато воспоминание об этом навсегда останется ярким. Он станет сгибать руку, и дракон будет шевелиться, двигаться. И он будет любоваться им, двигая рукой, этим живым, раскачивающимся драконом.
Высадившись на берег Новой Зеландии, первым делом он находит мастера татуировки, о котором рассказали ему на корабле. В нерешительности стоит у двери в его студию, проверяя адрес, записанный на бумажке. Он называет это место студией, потому что так подобное заведение называется в Лондоне, хотя заведение больше похоже на сомнительного сорта лавчонку. Внутри царит полумрак, он едва различает очертания предметов. В углу шевелится и вздыхает, как морской слон на скале, чья-то огромная фигура. В комнате накурено, хоть топор вешай, и в темноте горят красные угольки, неожиданно вспыхивая и лишь на мгновение освещая лицо лежащего, снова канущее в темноту.
— Здравствуйте…
Левиафан неуклюже поднимается на ноги, кивает и берет в руки лампу. Это мужчина, он протягивает лампу вперед, освещая пространство между ними. Удивление на его лице сменяется ожиданием, он пожимает плечами.
— Да?
Он сплевывает на землю.
— Сэр, мне сказали, что здесь делают татуировки.
— Кому?
— Гм… мне.
Мужчина делает неверное движение корпусом вперед, и обеспокоенный Генри шаг назад. У этого парня огромные, заросшие седеющей щетиной щеки, круглый живот и распухшая нижняя губа, словно он только что с кем-то дрался.
— Плата почасовая. Я сделаю вам собственный рисунок, — широким жестом он обводит комнату, — или покажите мне свои, и я посмотрю, что можно из этого сделать.
Голос у него тусклый, словно он весь день уже стоит на углу улицы, продавая завалящий товар — какие-нибудь апельсины.
Генри решает сначала посмотреть его рисунки. Татуировщик зажигает еще одну лампу, и Генри видит, что покрытые плесенью стены украшены пришпиленными листками бумаги, покоробившимися от влажного воздуха. Некоторые наброски очень просты, всего несколько линий, от других дух захватывает — настолько они сложны и замысловаты. Много образов, связанных с морем: якоря и корабли, рыбы, дельфины и морские чудища. В этом порту, куда каждый день заходят корабли, выгружая на берег грузы и своих обитателей, видимо, основные клиенты — матросы. Но есть и другие изображения: цветы, лица красавиц, которые смотрят прямо тебе в глаза. Может быть, лица возлюбленных, давным-давно покинутых на родине, которым суждено либо ждать, либо выходить замуж, кто знает?
Дальше — мотыльки, зеленые, желтые… черные бабочки папилио и бабочки-белянки… впрочем, вряд ли клиентам есть дело до их названий. Потом библейские сцены: распятие Христа и Тайная вечеря.
Этот человек — настоящий художник. Дураку понятно с первого взгляда. Ему бы сидеть в лондонском ателье или студии, не в темном полуподвале, в атмосфере, пропитанной запахом пота и заплесневелого табака, а в интерьере с пальмами в бочках и персидскими коврами, ярко освещенном электрическими лампами, с шелковыми подушками и шезлонгами. Он мог бы пользоваться покровительством настоящих джентльменов, да-да, даже титулованных, да и дам тоже. Господи, перед тем как покинуть Англию, он видел татуировку на запястье леди Уэнтуорт, и она не прятала ее, наоборот, подняла браслет повыше, чтобы все видели ее маленькую птичку счастья, порхающую на коже ее руки. И если его работа на живом материале так же хороша, как и его рисунки, он мог бы иметь огромный успех. Уж кто-кто, а Генри знает, сколь высоко должно быть мастерство, чтобы перенести произведение искусства на человеческую кожу.
— Как тебя зовут, дружище? — спрашивает Генри.
— Макдональд, — отвечает татуировщик.
— Ты настоящий художник, ты хоть сам это знаешь? Ты не просто татуировщик.
Человек что-то мычит, смеется, сплевывает.
— Это называется татуист. Художник, татуировщик. Татуист.
— Да, — говорит Генри. — Начнем?
Он достает из кармана карточку с нарисованной розой. Сколько бы он ни путешествовал, в каких странах ни побывал, Англия всегда останется его родиной.
Этот человек нетороплив, зато педантичен. Когда попадает слишком много розовой туши, он тщательно ее вытирает. Каждый укол продолжает предыдущий, и скоро вся грудь Генри ликует и поет.
— Таких, как вы, у нас тут мало, — говорит Макдональд.
За работой он непрерывно курит. Инструмент его выглядит неказисто, кусочки металла, скрепленные вместе, чтобы загонять тушь под кожу, но он держит его так, словно у него в руке самая дорогая авторучка.
— Таких, как я?
— Джентльменов. То есть были у нас тут несколько, все из Лондона. Все уже не по первому разу. Дракон укусил.
— Дракон? Не слышал такого выражения.
Он усмехается.
— Это потому, что я сам его придумал. Заказали по одной наколке, может, просто на память, теперь это, понимаешь, модно. Все слышали про принца и про дракона, которого тот сделал в Японии. И для начала все тоже хотели такого. И только потом хотели еще. Как зараза какая-то. Впрочем, стоит только в Новой Зеландии зацепиться, осесть, обратно никто не возвращается. А здесь это не очень-то в моде. Местные были бы в трансе.
