Это были слова Мастера. «Будьте проще, будьте собою», — говорил тот назидательно и требовательно. Фальин первым подхватил их: «М-м, чувачок, стань самим собою», — посоветовал он как-то разгорячившемуся вдруг Косте Лапину. Костя вмиг стал кем угодно, только не собой: даже кожа на волосатых руках пошла пятнами.
— Поужинать перед занятиями я должна, как ты считаешь? Халат еще нужно дошить — на работе не в чем… — она тоже смотрела прямо, не пытаясь высвободить руку, держа локоток приподнято, почти на уровне кисти, как это делают в балете. По ее покатому плечу, изгибу руки, словно по голой ветви, могли бы скатываться капли…
— А как у вас с величием души?! — горько и хлестко влепил Сергей строку известного поэта. — Все остальное, кажется, в порядке. Но не играя в поддавки и прятки, а как у вас с величием души?
Она уходила, ставя выворотно ноги, чуть приподнимаясь на каждый шаг. Невысокая и в то же время длинненькая. Натянутая, как струна, прекрасная. Так и не оглянулась, сколь Сережа ни вперивал свой магнетический взгляд. Так и скрылась в подъезде.
А он остался, и по его неожиданному ощущению — в полных дураках! Сама мысль, что кто-то на кого обратил внимание, его совершенно не воспринял, казалась невероятной. Он ведь распахнул свой внутренний мир… Тот мир, с которым соприкоснуться, может быть, многие за счастье почитают! А она как шла себе, так и… Даже заглянуть в него не попыталась. Какая вопиющая глухота, хотя с виду натура тонкая — певучее что-то есть в облике ее, что-то от морского всплеска, от деревца с тонкими ветвями…
Забирала внутренняя ломота, хотелось что-нибудь сотворить. А не залезть ли, подумал Сергей, не постучать ли в ее окно на девятом этаже? Жалко, водосточной трубы нет. Лоджии без металлических решеток, бетон, не уцепишься. Он даже за угол завернул — голая стена. Пока прохаживался — поостыл, ясно представил, как падает с долгим криком… Успокоил душу тем, до чего в данной ситуации явно мало бы кто додумался: снял с головы шляпу и с силой пнул ее. Широкополая шляпа, описав дугу, спланировала в лужу. Поднял, отряхнул, приладил на прежнее место. Лоб неприятно обволокла волглость.
Не по-ни-ма-ют!.. — стучало в его висках. Только подлинно чуткая вибрирующая душа способна внять, соединиться с его душой… Хотя пониманием ли называется то, чего он добивался? Пониманием ли?.. НЕ ПО-НИ-МА-ЮТ!!!
7
Костю издергали: поминутно кто-нибудь заглядывал, спрашивал Сергея — на что он им всем? Костя способен отрешиться и работать при любом шуме, только бы лично к нему не приставали. Поймал себя на ненужном беспокойстве, сосредоточился на кончике носа.
Сергея на лестнице и в коридоре, пока шел до своей комнаты, человек десять остановили со словом добрым, советом. Комсорг института Роман окликнул: «Старина, я был у ректора…» В тусклом мягком голосе Романа, в рябоватом лице, грузной фигуре была та постоянная усталость, за которой всегда чувствуется и сила, и способность взорваться. Но сила эта, видимо, сознательно сдерживалась, береглась, чтобы не мешать другим, не цеплять ненароком, не давить. «По-моему, дела можно поправить». В полуулыбке Романа Сергей узрел какую-то смиренную ироничность по поводу необходимости собраний, разбирательств… И Сереже захотелось лишь одного: быть очень хорошим. Откуда-то взялся рядом профорг Леша Кузьмин. С белозубой кроличьей улыбкой, потирая руки, как-то чуть привскакивая, Кузя говорил: «Очень переживаю за тебя. Такая неожиданность, я просто ошеломлен! Это недоразумение. Мы принимаем активные меры». Из-за спины знакомо сжали руку повыше локтя пальцы Андрюши Фальина: «М-м, чувачок, надо выстоять!»
Когда-то, еще во времена вступительных экзаменов, Сергей увидел Андрюшин альбом с фотографиями. Фальин показывал альбом Косте Лапину. Крупная надпись на его титульном листе гласила: «Я БЫЛ ИХ КУМИРОМ». Сфотографировал Андрей и Костю, чтобы, вероятно, поместить его карточку среди прочих своих почитателей. Тогда было много впечатляющих людей. В фойе общежития, обнажив торс Аполлона, стоял постоянно у мольберта с кистью в руке красавец, который учиться собирался вовсе не живописи, а игре на альте. Когда его спрашивали: «Как дела, жизнь?» — неизменно и серьезно отвечал: «Очень доволен собой». По коридору общежития пробегал юноша с пылким и дерзким взглядом, с легкими разлетающимися кудрями и в куртке с разными по величине и цвету пуговицами — это был поэт! Левка Фридман, кося левым глазом, отчего его взгляд упирался собеседнику в живот, почти с порога заявил: «Я гений, чуваки». Причем устало, словно давно осточертело бремя гениальности. Был еще отрешенный полубог с лицом, будто бы скованным не доступной никому думой. Низкорослый, носатый Корник, которому стоило войти своей чаплинской походкой в комнату, как пространство вокруг наполнялось миражами десятков женщин, якобы совершенно пораженных его, Корника, чудовищными мужскими возможностями. Ну и конечно, Олла, пылкая, трепетная и очень умная… И всех их Андрюша скоро — сфотографировал.
Не взлохмаченный, без экстравагантности в одежде — все четко, подогнанно — Андрюша судил о чем угодно с убежденностью, что знает и понимает все. Он так постоянно и говорил, вдыхая в самое ухо, приблизив к своему животу чей-либо локоток: «Я тебя понимаю, м-м, чувачок», «Я тебя понимаю, м-м, девочка». Деловыми советами одаривал любого и каждого. «Девочка, — говорил он пианистке, судорожно переминающей пальцы перед творческим конкурсом, — девочка моя, даже если ты одним пальцем умеешь играть «Чижик-пыжик», к роялю ты должна выйти Ваней Клиберном». — «Да-да, конечно», — отвечала в трепете девочка. И через пару дней проваливалась на экзамене, потому как провела эти дни с раскрытым ртом перед Андрюшей, настраиваясь на сокрушительный выход к роялю. «Чувачок, — глубокомысленно оттягивая уголки губ, обращался он к Сергею, — ты собираешься читать Есенина?! Гоголя?! Это же хрестоматийно, банально…» Скоро музыканты Фальину играли, вокалисты пели, а театралы выделывали кто во что горазд. Хваленые мигом распускали хвост, а не отмеченные или, того хуже, охаянные погружались во внутреннюю смуту и терзания. Жили они тогда с Андрюшей в одной комнате. Сергею нечего было добавить, когда, словно пар в русской бане, в углу напротив клубились словеса о великих нашумевших творцах и творениях. Большинство упоминаемых имен Сергей просто слышал впервые, а известные ему открывались неожиданной стороной — все они, великие, как выяснялось, были со сдвигом, с психическим патологическим отклонением. И в этой повернутости, оказывается, и таилась их гениальность! Не обнаруживал в себе Сергей и хоть какой-либо облагораживающей родословной мешанины. В крови Андрюши, по его словам, с одной стороны, текла кровь польских шляхтичей, а с другой — греков. Вслед за Фальиным все поголовно оказались потомками аристократии, духовенства и непременно с приливом какой-нибудь иноземной крови. А смешение, как утверждали, порождает детей с особо богатыми задатками. Сергей, правда, впоследствии пришел к выводу, что в нем тоже есть какая-то инородная кровь — коренной сибиряк, а туда кого только не ссылали!.. Но тогда Сережу все упорнее стала тяготить мысль, что никто иной, а именно он и есть представитель «обыденной серой массы», которая никогда не способна понять истинного творца. Против воли он начал ходить и говорить иначе — расхлябанно, ступая широко и увесисто, без надобности пересыпая речь крепким словом. Бухался на кровать и подолгу лежал пластом, выражая тупое и беззаботное самодовольство. И во взорах молодых индивидуумов, сгрудившихся вокруг кумира, видел себя Сережа существом, которое вчера еще по веткам прыгало.
Но вот минуло чуть более полутора лет, и стало очевидным, в ком крылось подлинное личностное начало. В центре был Сергей.
Его обступили девочки-сокурсницы. Пытались внушить мысль, что повинную голову не секут, плетью обуха не перешибешь, стену лбом… Сергей в ответ лишь пожал плечами: «Тогда зачем вообще мы живем».
А вскоре на кухне велись совершенно безотносительные к происшедшему дебаты. Собрались-то как раз поговорить о деле — как завтра вести себя на собрании. Но конкретные четкие планы — занятие скучное. Да и понятно же, как вести дело: частично осудить, взять на поруки… В общем, слово за слово, разговору, главное, начаться, а дальше — лови его, ушел далеко-о в пространство.
Когда Костя Лапин вошел на кухню, Андрюша Фальин утверждал, что подлинная личность всегда поступает соразмерно своим убеждениям — на эшафот пойдет за убеждения. И тем не менее, ей, личности, ради достижения высшей цели приходится часто поступаться принципами, закрывать глаза на мелкую ложь… Нельзя тратить жизнь на борьбу с одним дрянным человеком, надо добиться такого положения дел, когда можно будет бороться с явлением «дрянной человек».
