Одни поддержали, другие набросились — пока, мол, лавируешь, сам станешь дрянью. Тогда Андрюша, еще не так давно, как помнил Костя, называвший население быдлом, воззвал «м-м, чувачков, м-м, девочек — к народу, к корням…»
— Скажи еще Родина, патриотизм! — тотчас кинулся ниспровергать Сергей.
Костя Лапин с той поры, как посмотрел сценку, где Сережа и Фальин друг друга передразнивают, не мог отделаться от ощущения, что и здесь, на кухне, они продолжают свою забаву.
— Земля-м-матушка, выношенная веками нравственность — вот м-живительные соки… — говорил Фальин, задыхаясь от избытка чувств.
Костя подавленно недоумевал: почти те же самые слова, которые только что произнес Андрюша, он недавно записывал в свою тетрадь. Они казались ему если не открытием, то светом, незыблемым, вечным, указывающим путь… Но в устах Фальина слова эти прозвучали мало сказать пусто — отталкивающе!
У Сергея выходило куда увлекательнее. Мысль обнаруживала какой-то неожиданный зигзаг. Костя, правда, хорошо знал, откуда эта мысль. Сережа как-то вернулся после разговора с Мастером, которого уволили или сам уволился, пришел возбужденный, передал суть разговора. Но тогда он только передавал, а теперь высказывал как собственное убеждение: Сергей все пропускал через сердце и веру.
— Ха! — выскочил он дерзким пророком. — Мы считаем понятия «Родина», «патриотизм» проявлением самой высокой духовности! А между тем, это всего лишь стадное чувство! Пещерный человек чувствовал то же самое — необходимость держаться своего стада, своего племени, рода, чтоб его не скушали! А чтоб ему было совсем приятно и не страшно, он должен был чувствовать свое стадо, племя, род самым сильным, непобедимым, лучшим! Свою пещеру самой прочной и теплой! То есть должен был быть патриотом! Принимаю только личностную индивидуальность человека Вселенной!
В прошлом разговоре на этот предмет Костя ничего вразумительного сказать не смог — Сережа на все, в этой приобретенной своей странной манере, сдержанно и снисходительно улыбался.
— Я тебя понимаю, м-м, чувачок, — по обыкновению оттянув уголки губ, говорил с оттенком некоторого страдания Фальин, — но, скажем, Ваня Бунин м-не был бы Буниным, если не связь, м-духовная связь с родиной, с Россией…
— По этому поводу хорошо высказался один небезызвестный всем нам человек. Он был в Париже на кладбище, где русские эмигранты похоронены. Там на каждой могиле надписи о тоске по родине, о любви к России. Так вот этому человеку, возле этих могил, говорит он, пришла мысль: хорошо любить Россию, живя в Париже.
«Пришла мысль», — негодовал молча Костя. Да тысячу лет всем этим словечкам! Только кто их уже говорит!.. Лапин хорошо помнил рассказ Сергея об отце: тот был ветеринаром-самоучкой. С войны мальчишкой стал скотину лечить — призвание имел — так и остался. Но тоже, видно, с характером был: приехал куда-то на ферму делать быкам прививку, а помощник его не явился. Мог бы отложить дело, его отговаривали, мол, не справишься. Нет, раз приехал, взялся. Бугай племенной и поддел рогом. Теперь лежит не где-то в далеких землях, а у них там, в Лебяжьем. Неужели не понимает Сергей, что открещивается не от кого-нибудь, а от отца своего, от всех тех людей, среди которых вырос?
У самого Лапина кроме матери не было никого. Отца он не знал, не представлял фигуры, голоса, лица… Ладно бы, если тот погиб. Нет. Заезжий гастролер погулял с билетершей филармонии, появился человек — Константин Васильевич Лапин, отчество и фамилия по деду. И всю жизнь тычется мыслью туда, где должен быть отец — кто он, какой?.. Тычется в пустоту.
— Кто-нибудь хочет, чтоб у него были другие родители? — обратился Лапин ко всем, будто на понятия «род» и «родина» нападал не один только Сергей. — Связь с родителями, с родным…
Раздался дружный и громогласный хохот, так могут смеяться лишь над чудаком и недотепой.
— Костик, лапушка, ты о чем? Уже давно проехали… — красиво выпуская струйку дыма, улыбнулась дева Олла на подоконнике. — Мы уже о летающих тарелках. Есть предположение, что баба-яга на метле не что иное, как виденный древними гуманоид на мини-ракете.
При этом Олла, верная спутница Андрюши Фальина на его многотрудном жизненном пути, как-то уж очень признательно скосила взгляд на Сергея. Живой человек в подобной ситуации не мог не припомнить той давней, времен поступления, ночи, когда бедрастенькая дева с необычным именем Олла прибежала к Фальину. Ее подняли с постели, привели к Андрюше какие-то жуткие ночные противоречия, терзающие душу предчувствия, спасение от которых лишь небытие… если, конечно, и там, за чертой не еще безысходнее. В волнении она даже забыла накинуть халат, оборки ночной сорочки поблескивали в темноте… Они долго говорили о том, как тяжело им, натурам с высшим смыслом, нести ношу жизни и как легко, до завидного просто таким вот, как этот на кровати у окна семнадцатилетний эмбрион из Лебяжьего. Что для него? Прошел день, жив, сыт — посапывает себе — и доволен! Пошептавшись о пьесах абсурда, два трепетных создания, озябших в ночной стуже вселенского одиночества, спасительно бросились друг к другу, удалились во вневременное и внепространственное… Костя в который раз удивлялся столь простому исходу столь сложных душевных перипетий. Сергей же на сей счет со свойственной той поре грубостью высказался наутро более определенно: «Ну, мля, без Ионеско они и в постель не лягут!» И далее тем же тоном, полагая, что Костя спал и ничего не слышал, поведал, как мучился он всю ночь весьма определенным желанием и упрямо смотрел на перекошенный лик луны! И если не поступит, то перед отъездом обязательно набьет Фальину морду. Не из обиды и зависти, а чтобы восстановить справедливость! Среди прочих достоинств Андрюши были и такие: когда в благородных, понятно, целях, наказывая хамло, пускал он в ход кулаки, то неизменно сшибал всех наповал. Олла могла при этом наводнять глаза страхом и ужасом, но Сергею, глядевшему на пухленькие, как опарыши, Андрюшины руки, было просто неловко. Пусть в поселке Лебяжьем, где он вырос, не очень-то разбираются во всяких там тенденциях, но что такое мордобой, понимают! Так хотелось на своем «эмбриональном уровне» восстановить справедливость… Костя, к стыду своему, тогда разделял отчасти взгляд Оллы и Андрея на Сережу… Но теперь-то представлял, насколько Сергею сложно было жить простым человеком.
Олла по-прежнему пребывала в нескончаемых эйфорических импульсах неземного происхождения, но все заметнее делалась просто ладненькой, весьма смазливой, кокет-дивой, вздорной обаяшечкой с ямочками на щеках. С недавних пор она стала называть себя Машей — как выяснилось, и писалась по паспорту. В школе ее сначала звали Мариоллой, потом первая часть за ненадобностью отпала, осталась вторая, никакого отношения не имеющая к подлинному имени. Но вот оно восстановилось в первозданном виде. Это и понятно: Фальин теперь проповедовал народ и простоту! Впоследствии, предполагал Костя, такие становятся преуспевающими склочными дамами, замуж выходят за невзрачных, покорных, но работящих мужиков, которыми всю жизнь помыкают. А пока время хлопотать о замужестве не приспело, можно было жить минутой. И Олла-Мария, как истинное мерило сиюминутных ценностей, посматривала в сторону парня, которого когда-то называла «семнадцатилетним эмбрионом», поглядывала, чувствуя бабьей сутью, что сделала промашку!
— Чуваки, — вошел Левка Фридман с чайником, — в четыреста шестой куртку финскую предлагают…
— Женская или мужская?
Куртка Лапину была не нужна. А вопрос возможности связи с неземными цивилизациями волновал. Хотя он и противился внутренне всему тому, вокруг чего возникал ажиотаж, приходил к распространенному мнению: представители иных цивилизаций на земле должны были побывать. Иначе и нам нечего рыпаться, пытаться достичь иных пределов. В природе нет единичных экземпляров, рассуждал Костя, поэтому нельзя предположить, что мы, чаша цивилизация — исключение. Должны существовать цивилизации как несравнимо высшего, так и низшего уровня развития, нежели тот, на котором находимся мы. Но если их представители не смогли достичь пределов нашей планеты, выходит, расстояния, созданные природой, непреодолимы. Тогда нечего и нам мечтать… Однако в большей степени Лапина волновало происходящее на земле. И не только на земле вообще, а и в людях, которые его окружали, в самом себе. Для него все это было неразрывно. От неспособности выговориться вслух он ушел в комнату, высказываться на бумаге — так, он считал, мысль становилась более определенной.
«Вспомнилось после разговора на кухне, — записывал Лапин, — как театралы собирались играть спектакль на сцене, устланной ликами русских святых. Помню, как Сергей взахлеб объяснял, что это должно выражать отношение русского народа к своим святыням. На сегодняшний взгляд, мне кажется невероятным, но я точно помню, что тогда мне вся эта затея показалась небезынтересной. Действительно, думал я, не всегда мы были бережны со своими святынями, не берегли святое в себе. Дело в том, что Сережа и меня хотел причастить к их затее: не знаю, кому это пришло в голову — его учителю или ему самому. Сам он намеревался быть помощником постановки, как бы подручным режиссера. Не знаю, чей именно образ я там должен был воплотить, по-видимому, это было не важно. Важным было то, что у меня якобы дремучий медвежий облик, и вот если, как фантазировал Сергей, которому учитель его внушительно растолковал смысл, если меня, такого вот, одеть в косоворотку и начищенные дегтем сапоги и я буду топать будто бы в подпитии по иконам, то все само за себя будет сказано. И это мне тогда показалось небезынтересным, выразительным, талантливым. И только потом я подумал: при чем здесь автор «Бесов», свято веровавший в свой народ? При чем здесь сам я? Или мой дед, который как раз и ходил в сапогах, смазанных дегтем? Во имя чего все это?..»
