Тони множество ужасных вещей о том, как мне одиноко и как я устала от того, что он никогда не уделяет мне такого внимания, которое заставляет женщину чувствовать себя женщиной, а просто ожидает, что я буду всё время рождаться заново, как Венера из раковины. Будто бы я знаю, что заставляет женщину чувствовать себя женщиной! В конце концов я ушла спать на диван вниз, стала думать о своих словах и о том, что Тони никогда не пытался причинить мне боль или контролировать меня, и в итоге снова побежала наверх, залезла к нему в кровать и сказала:
– Тони, прости, что наговорила тебе все эти ужасные вещи. Я знаю, как хорошо ты относишься ко мне, и не хочу тебя ранить. Просто иногда мне нужно говорить, чтобы чувствовать себя реальной, и я бы хотела, чтобы ты говорил со мной.
Он молча лежал в темноте и смотрел в потолок. Потом сказал:
– Я чувствую, что мое сердце постоянно разговаривает с тобой.
Вот так-то, Джефферс! Тони и правда считает разговоры и сплетни ядом, и это одна из причин, по которой он так нравится нашим гостям: он действует как своего рода противоядие от их привычки отравлять себя и других, и они чувствуют себя намного лучше. Но для меня всё же существует здоровый разговор, пусть это и редкость, – разговор, в котором люди создают себя через высказывания. Такие беседы часто бывали у меня с художниками и другими людьми, приезжавшими к нам на болото, хотя они были вполне способны и на ядовитые разговоры и нередко их заводили. Но я не возражала, так как у нас было достаточно возможностей для сочувствия друг другу, преодоления самих себя и единения посредством языка.
Осенью я, к своему удивлению, получила еще одно письмо от Л:
М,
В общем, рай не оправдал ожиданий. Я устал от этого песка. Вдобавок мне в порез попала инфекция. Меня эвакуировали на гидросамолете и доставили в больницу. Шесть недель в больнице, время потрачено впустую. Жизнь проходила за окнами. Теперь я еду в Рио, у меня там выставка. Я никогда не был в этой части света, но, похоже, будет весело. Возможно, останусь на зиму.
Л
Только я немного успокоилась, а теперь начала день и ночь представлять Рио-де-Жанейро, жаркий и шумный, распутный и полный разнузданного веселья! Пошли дожди, деревья оголились, и над болотом застонал зимний ветер. Иногда я доставала каталог работ Л, смотрела на картины и испытывала то же ощущение, которое они всегда во мне вызывали. Конечно же, наши мысли и чувства занимал миллион других вещей и происшествий, но здесь меня волнуют мои взаимоотношения с Л, и я хочу показать тебе, какими они были. Я не хочу произвести впечатление, что думала о нем больше, чем на самом деле. Мысли о нем – а на самом деле о его работе – были цикличны, как стремление к самоопределению. Они начали определять мое одинокое «я» и снабдили его своего рода непрерывностью.
Тем не менее я почти уже отказалась от надежды, что Л приедет туда, где я, и посмотрит на всё собственными глазами, и это наконец завершит мое самоопределение и даст мне – или так я, по крайней мере, верила – ту свободу, о которой я мечтала всю жизнь. Он написал мне пару раз зимой, рассказывая обо всём, что делает в Рио, а однажды даже пригласил меня туда приехать! Но я не собиралась ехать ни в Рио, ни куда бы то ни было, и письмо рассердило меня, потому что выставляло меня заурядной, а также потому, что его тон заставил меня скрывать его от Тони. Думаю, это означало, что он почему-то боялся меня и, обращаясь со мной так, как, видимо, привык обращаться с другими женщинами, он пытался снова почувствовать опору под ногами.
События той зимы всем известны, так что нет нужды повторяться, разве что следует сказать, что мы ощутили их влияние в меньшей степени, чем большинство людей. Мы к тому времени уже упростили нашу жизнь, но для других процесс упрощения был жестоким и мучительным. Единственное, что меня действительно выводило из себя, так это то, что теперь стало сложно куда-то поехать – и ведь не то чтобы мы часто куда-то ездили! Но я тем не менее чувствовала потерю этой свободы. Ты знаешь, Джефферс, что у меня нет своей страны и толком нет чувства принадлежности ни к какому месту, так что вместе с осознанием, что я никуда не могу выбраться, возникло ощущение, что я в заточении. Также из-за этих событий людям стало сложнее приезжать к нам, но к тому времени Джастина была вынуждена вернуться из Берлина и привезла с собой Курта, так что мы отдали им второе место, как это было решено изначально.
Весной я получила письмо.
М,
Все будто сошли с ума. Может, у вас всё иначе. Но у меня всё брюхом кверху, как любит выражаться мой английский друг. Вся ценность отовсюду стерта, как слой накипи. Я лишился дома, а также участка за городом. Впрочем, я всегда чувствовал, что они мне не принадлежат. На днях я услышал, как кто-то на улице сказал, что эта глобальная свистопляска полностью изменит характер Бруклина. Ха-ха!
К вам еще можно? Думаю, я смогу до вас добраться. Я знаю как. Надо ли мне платить за проживание?
Л
Так как отчасти это история о желаниях и последствиях их изъявления, ты заметишь, Джефферс, что всё, чего я пожелала, в итоге произошло, но не так, как я хотела! Думаю, вот в чем разница между художником и обычным человеком: художник может создать во внешнем мире точную копию своих идей. Остальные просто создают что-то невнятное или безнадежно деревянное, какой бы блестящей ни была идея. Это не значит, что у каждого из нас нет той сферы, в которой он мог бы реализовать себя инстинктивно, прыгнуть не глядя, но создать нечто способное просуществовать долго – достижение совсем иного порядка. Ближе всего большинство людей подходят к нему, когда заводят ребенка. И тогда-то наши ошибки и ограничения проявляются отчетливее всего!
Я села за стол с Джастиной и Куртом, объяснила, что случилось, и сказала, что им всё-таки придется переехать в большой дом. Джастина, разумеется, хотела знать, почему Л не может жить с нами. Я и сама не знала до конца почему, но одна только мысль об этом – о том, что я, Тони и Л будем жить в непосредственной близости, – заставляла меня съежиться, как, впрочем, и попытка объяснить Джастине, почему это невозможно. Я ощутила себя старой, старше самого древнего памятника – вот такое ощущение вызывают в нас дети, когда мы еще время от времени позволяем себе собственное уникальное чувство. В такие моменты меня подводит язык, тот родительский язык, который я давно забросила, так что он стал похож на ржавый двигатель, который не заводится, когда нужно. В тот момент я не хотела быть ничьим родителем!
Неожиданно на помощь пришел Курт. Я особо не разговаривала с ним до этого момента, полагая, что меня не касается, кто он и что собой представляет, хотя каким-то образом он постоянно давал понять, что думает совершенно не то, что говорит, и мне это как-то не слишком нравилось. Мне казалось, что не стоит так гордиться тем, насколько это несовпадение очевидно. Он был довольно худым и изящным, элегантно одевался, и что-то птичье было в его длинной хрупкой шее, носе, похожем на клюв, и в великолепном наряде. Он повернулся к Джастине и, по-птичьи склонив голову набок, сказал:
– Джастина, они не могут жить в одном доме с совершенно незнакомым человеком.
Это было благородно с его стороны, учитывая, что он сам был совершенно незнакомым человеком, и я обрадовалась, что он сформулировал то, что думала я сама, – это позволило мне снова почувствовать себя в здравом уме. И Джастина, золотце, подумала с минуту и послушно согласилась, что, пожалуй, так и есть, так что благовоспитанность Курта даже оказала неожиданное воздействие на моего собственного ребенка –
