мне, заявляя, что я стремилась его контролировать и что у меня деструктивный характер, а также о Тони, которого он упоминал с какой-то одержимостью и буквально чуть-чуть не доходил до того, чтобы высмеять и унизить его.
Тони отнесся к этому достаточно спокойно, учитывая, сколько он сделал для Л и как мало получил взамен.
– Ты доверял ему? – спросила я, думая, что не доверял никогда.
– Только дикие животные никому не доверяют, – сказал Тони.
Ему было плевать на статьи, так как никто из его знакомых не читал газет, в которых они печатались, но он видел, как сильно на меня влияло мнение Л, и беспокоился, что теперь наша жизнь на болоте испорчена.
– Хочешь уехать отсюда? – спросил он, что было для него жертвой, равнозначной тому, чтобы отрубить себе правую руку.
– Тони, – сказала ему я, – ты моя жизнь, с тобой я чувствую себя в полной безопасности. Там, где ты, еда вкуснее, спится лучше, и всё, что я вижу, кажется реальностью, а не бледными тенями.
Меня всю жизнь недолюбливали, еще с тех пор, как я была совсем ребенком, и я научилась с этим жить, потому что те немногочисленные люди, которых любила я, всегда любили меня в ответ – все, кроме Л. Поэтому его клевета имела надо мной редкую власть. Когда я слушала ужасные вещи, которые он обо мне говорил, мне казалось, что в этой вселенной нет ничего стабильного, никакой истины, за исключением той – неоспоримой, – что нет ничего, кроме того, что человек создает для себя сам. Осознать это значит попрощаться с мечтами.
Скорее искусство борьбы, чем танца, Джефферс, – так Ницше говорит о жизни!
Так я отказалась от Л, отказалась от него в своем сердце и заполнила тайное место внутри, которое берегла для него. Кто-то написал и спросил, правда ли на стене моего дома есть фреска, нарисованная рукой Л, и я поехала в город, купила большую банку белил, и мы с Тони закрасили Адама, Еву и змея, и я вернула на место занавески и сказала Джастине, что она может считать второе место своим и пользоваться им на свое усмотрение, когда бы и для чего бы оно ей ни понадобилось.
Она повесила там свой ночной пейзаж – номер семь. Как его владелица, она теперь имеет своеобразную честь быть самым богатым человеком, которого я знаю! Хотя не думаю, что она когда-нибудь его продаст. Но мне нравится думать, что, пускай невольно, Л дал ей свободу, свободу не обращаться к другим за деньгами, которая всё еще почти недоступна для женщины. Конечно, она влюблена в Артура, так что еще может рискнуть – такая возможность, я полагаю, будет у нее всегда. Правда ли, что половина свободы – это готовность принять ее, когда предложат? Что каждый из нас должен хвататься за нее, как за священный долг и как за предел того, что мы можем сделать друг для друга? Мне трудно в это поверить, потому что несправедливость всегда казалась мне намного сильнее, чем человеческая душа. Наверное, я упустила свой шанс быть свободной, когда стала мамой Джастины и решила полюбить ее так, как люблю, потому что я всегда буду бояться за нее и за то, что может сделать с ней несправедливый мир.
Эта картина выбивается из общей серии, но, на мой взгляд, самая загадочная и красивая, так как, в отличие от других, на ней из необыкновенных текстур тьмы вырастают две полуформы, которые, кажется, состоят из света. Они не то тянутся друг к другу с мольбой, не то стремятся к объединению, и в их стремлении чудесным образом появляется единство. Я часто захожу взглянуть на эту картину и никогда не устаю смотреть, как напряжение между двумя формами разрешается прямо у меня на глазах. Мне нравится думать – хотя это, конечно же, только фантазия, – что на картине изображено то, что Л увидел в ту ночь, когда наблюдал за нашим ночным купанием.
Спустя несколько месяцев после этих событий мне пришло письмо с парижской маркой. Внутри было другое письмо. Второе оказалось от Л. Первое – от некой Полетт: она писала, что пыталась найти мой адрес, потому что обнаружила в комнате, где умер Л, письмо без адреса, которое, как она думает, предназначено мне. Она прочла множество статей об Л и решила, что я и есть М из этого письма. Она просила прощения, что так долго не могла меня найти.
Я открыла его, Джефферс, руками, которые тряслись намного меньше, чем ты мог бы ожидать. Я думаю, что научилась – или учусь – видеть сквозь иллюзию личного чувства, как Л описал это в тот день на болоте. Так что многие страсти, которые когда-то управляли мной, полностью исчезли. Почему тогда я должна позволять какому-то чувству претендовать на право поселиться у меня в сердце? Я надеюсь, что стала или становлюсь чистым каналом. Я думаю, что по-своему пришла к пониманию того, что Л видел в самом конце и запечатлел в своих ночных пейзажах. Истина заключается не в притязаниях на реальность, она лежит в той точке, где реальное выходит за пределы нашей интерпретации. Истинное искусство пытается запечатлеть нереальное. Ты согласен, Джефферс?
М,
Ты говорила мне, что ехать сюда – плохая затея? Если да, то ты была права. Ты была права по поводу многих вещей, если это имеет хоть какое-то значение. Некоторым людям нравится, когда им об этом говорят.
В общем, я нашел край и сорвался с него. Я в отеле, здесь холодно и грязно. Дочь Кэнди должна была забрать меня, но она не приходит уже три дня, и я уже не знаю, придет ли вообще.
Я скучаю по твоему дому. Почему многое становится актуальным уже после того, как оно закончилось? Жаль, что я не остался, но тогда я хотел уехать. Жаль, что мы не смогли жить вместе. Теперь я даже не понимаю почему.
Прости за то, чего я стоил тебе.
Это плохое место.
Л.
Примечания
1
Пер. С. Шервинского.
