смотрящего на дорогу, обычно меня утешает, но тогда при виде него мне стало чуть ли не хуже, чем было, потому что я сомневалась, что Л и Бретт смогут понять Тони, а он их, и последнее, чего мне хотелось вдобавок ко всему прочему, – это объяснять их друг другу.
Я не так уж много помню о поездке – я вычеркнула ее из памяти, – но помню, что в какой-то момент Бретт наклонилась вперед и сказала мне на ухо:
– Я могу покрасить вам волосы и скрыть седину. Я знаю, как сделать так, чтобы никто не догадался.
Она сидела прямо за мной, и у нее, очевидно, было достаточно возможностей тщательно изучить мои волосы.
– Они совсем сухие, – добавила она и в доказательство даже провела по ним пальцами.
Я уже говорила, Джефферс, о своем отношении к замечаниям и к критике и о том, что меня часто посещает ощущение невидимости, так как здесь меня редко оценивают. Видимо, в результате у меня развилась чрезмерная чувствительность, своего рода аллергия к замечаниям – как бы то ни было, почувствовав пальцы этой женщины у себя в волосах, я едва сдержалась, чтобы не закричать и не накинуться на нее! Но я, конечно же, загнала эти чувства внутрь и продолжала сидеть, как животное в немой муке, пока мы не доехали до болота и не вышли из фургона.
Джастина и Курт сделали всё в точности так, как я хотела, – беда в том, что то, чего я хотела, уже не сбылось. Они зажгли свечи и развели огонь в камине, украсили стол весенними первоцветами с болота и наполнили дом теплом и вкусными запахами готовящихся блюд. Они были совершенно невозмутимы и спокойно смирились с присутствием еще одной гостьи, как это возможно только в молодости; они поставили на стол еще один прибор, и перед тем как сесть ужинать, я отвела Л и Бретт во второе место, а Тони подъехал туда на фургоне, чтобы выгрузить багаж. Как бы я хотела предоставить всё это ему, пойти и лечь в кровать, натянуть одеяло на голову и не говорить больше ни слова! Но Тони не меняется местами со мной, а я с ним. Мы отдельные люди, и у каждого из нас своя отдельная роль, и вне зависимости от того, как сильно во мне порой зудело желание нарушить этот закон, я всегда знала, что на нем держится сама основа моей жизни.
Когда мы открыли дверь, зашли внутрь и включили свет, второе место вдруг показалось мне незатейливым и обшарпанным, будто вместе с шикарным багажом, дорогой одеждой и пристрастию к роскоши Л и Бретт установили новый стандарт, новый способ видения, в котором старые вещи утратили способность сохранять форму. Деревянные шкафы и полки выглядели грубыми и неряшливыми, а плита, стол и кресла в электрическом свете казались каким-то блеклыми. К тому времени уже более-менее стемнело, и в незашторенном окне виднелись наши отражения. Я задернула шторы, отводя глаза от окна. Л огляделся и ничего не сказал, говорить было нечего, а Бретт, как я уже поняла, физически не могла воздержаться от комментариев, так что я ничуть не удивилась, когда она прыснула со смеху и воскликнула:
– Домик в лесу, прямо как из страшной сказки!
Ты должен помнить, Джефферс, что слава к Л пришла в самом начале карьеры, когда ему было чуть за двадцать. После этого, должно быть, он чувствовал себя так, будто ему выдали тяжелую гирю, которую он вынужден носить всю жизнь. Это искажает последовательность жизненного опыта и деформирует личность. Он сказал мне, что ушел из дома, когда был еще ребенком, лет в четырнадцать или пятнадцать, и поехал в город, хотя на что он жил в это время, я не знаю. У его мамы было несколько детей от предыдущего брака, и эти старшие дети, по всей видимости, на него нападали и угрожали ему, поэтому он и сбежал. Отец был его другом и защитником, но он умер, как я поняла, от рака.
Они жили в глуши, в маленьком городке посреди пустой равнины, растянувшейся на мили вокруг. Его родители владели скотобойней, которая была как раз напротив дома. Одно из его первых воспоминаний – то, как он смотрит из окна на кур, клюющих что-то в луже крови. Жестокость его ранних работ, которая так шокировала людей и привлекала внимание, которая была понята как отражение царившей в обществе атмосферы насилия, скорее всего, исходила из более примитивного и личного источника. Интересно, объясняет ли это неудачные попытки Л вновь поразить критиков – они ожидали, что он продолжит их шокировать, тогда как на самом деле он всё это время смотрел внутрь себя. Так что вскоре его известность и успех стали чем-то вроде тяжелого подъема в гору: его всегда сопровождали опасения и звучащие вполголоса разочарованные отзывы; и всё же отчасти благодаря своему виртуозному таланту он никогда не терял ни престижа, ни славы художника, даже когда мода на живопись то уходила, то возвращалась. Он пережил эти изменения общественного вкуса, и люди часто интересовались, как ему это удалось, и я думаю, причина в том, что он никогда не пытался им угождать.
Я рассказываю тебе всё это, потому что это рассказал мне Л: я не знаю, являются ли факты о его детстве – если, конечно, это факты – общеизвестными. Мне важно сообщить тебе только то, что я могу подтвердить лично, несмотря на соблазн привести другие доказательства, придумать что-то или преувеличить в надежде дать тебе лучшее представление о том или ином предмете и, что хуже всего, навязать тебе мои чувства и мое видение. Это своего рода искусство, и я знаю достаточно художников, чтобы понимать, что я не одна из них! Тем не менее я полагаю, что есть и более доступный способ считывать проявления жизни и те формы, что она принимает, который или произрастает из способности смотреть и понимать работы художников, или сам становится ею. Другими словами, почувствовать близость к процессу творения можно, когда видишь законы искусства – или отдельного художника, – отраженные в ткани жизни. Возможно, это объяснит некоторую мою одержимость по отношению к Л: когда я, к примеру, смотрела на болото, которое, казалось, так часто подчинялось всем его правилам изображения света и особенностям восприятия, что напоминало его работы, я в каком-то смысле смотрела на картины Л, которых он не писал, и таким образом – я полагаю – создавала их сама. Я не уверена в моральном статусе этих полу-творений, который я могу только осмелиться сравнить с моральным статусом влияния, а следовательно, мощной силы как добра, так и зла в человеческих отношениях.
На следующее утро после прибытия Л я проснулась рано и увидела, как розово-золотое солнце поднимается через пролесок, так что я встала, не будя Тони, и вышла на улицу. После всех потрясений и ударов предыдущего дня я почувствовала острую необходимость успокоиться и снова нащупать свое место в мире – и, конечно же, в прекрасном утреннем свете ничто уже не казалось таким ужасным, как раньше. Я пошла по блестящей мокрой траве к тому месту, где за деревьями открывается панорама болота и стоит старая лодка с поднятым носом, стремящимся к морю. Вода поднялась высоко, разлилась и укрыла землю так безмолвно и волшебно, как бывает здесь во время приливов, и была похожа на живое существо, которое поворачивается, потягивается и раскрывается во сне.
У лодки, смотря в ту же сторону, что и я, стоял Л, и мне ничего не оставалось, как подойти и поприветствовать его, хотя я не была готова к встрече и вышла на улицу в ночной рубашке. Но я уже поняла, что это станет лейтмотивом моих с ним отношений: сопротивление моим желаниям и моему видению событий, лишение меня контроля в самых личных вопросах, причем не путем преднамеренного саботажа с его стороны, но в силу простого факта, что его самого невозможно контролировать. Пригласить его в свою жизнь было моей идеей! И тем утром я вдруг увидела, что потеря контроля несла в себе новые возможности: какую бы злость, жуть и отчаяние она ни пробуждала во мне, она как будто была чем-то вроде свободы.
