Не надо так зацикливаться на смысле.
Думаешь, не надо?
Нет. Смысл — это самая банальная составляющая текста, Телеман.
Это кто сказал?
Это я сказала.
Понял.
И Бадер.
Он тоже так говорит?
Да.
Угу. Так что это значит?
Ночная тьма опустилась на горные вершины, все спит, замолкли птицы, скоро и ты отдохнешь.
Я?
Ну, не ты, хотя ты тоже. Тот, кто читает стихотворение. Или слушает его.
Значит, и я.
Ну да.
И я скоро отдохну?
Да.
Хорошо.
Что ты думаешь об этом?
Звучит неплохо.
Это гораздо больше, чем неплохо, Телеман.
Допустим.
Я готова сформулировать это резче — я люблю Германию из-за этого стихотворения.
Ого! Не слишком ли сильно сказано?
Нет, не слишком.
Ничего себе.
Я хочу, чтобы ты понял, насколько это прекрасно. Ты в состоянии разделить мой восторг?
Боюсь, не в полной мере.
Но отчасти?
Да.
В твоих словах сквозит скепсис?
Чуть-чуть.
Почему?
Пфа. Гёте мастер, конечно, и в стихотворении есть и ритм, и полнозвучие, все отлично, но разве оно отвратило людей от нацизма? А, Нина? И главное — разве в нем есть театр? Вот о чем я себя всегда спрашиваю. Есть в этом произведении театр или нет?
Нина, я тут вот о чем подумал.
О чем?
Ты по-немецки говоришь и читаешь...
Да?
Но не пишешь.
Немного пишу.
Но стесняешься.
Да.
Почему?
Не знаю.
Ты не веришь в себя, в этом смысле?
Наверно, так.
А может, проблема глубже?
Поясни.
Не в том ли дело, что ты по сути неуверенный в себе человек?
Не думаю.
Ты считаешь, что уверена в себе?
Еще как.
Ты говоришь это неуверенно.
Я такого не заметила.
Ну вот, опять.
Что опять?
Опять говоришь без уверенности.
Да нет такого.
Есть, и тогда я задаю себе следующий вопрос — не в этой ли неуверенности корень твоей любви ко всему немецкому?
Чего?
Ты полна неуверенности. Германия полна неуверенности. Вот откуда ваше родство душ.
Телеман, довольно!
Германия была раздавлена, ей пришлось жить с тем, что все ее презирают, она шестьдесят лет не смела распрямиться. Это напоминает твое ощущение жизни.
Сейчас тебе лучше замолчать.
Нина, тебе надо больше бывать в театре.
Что?
Неуверенным в себе людям очень полезен театр.
Что?
И Германии надо больше увлекаться театром.
Телеман!
Да, и тебе, и ей прописан театр.
Нина, я начал составлять список знакомых, больных раком. Хочешь взглянуть?
С удовольствием.
Я разделил их на три колонки.
Хорошо.
В одной уже умершие, в другой вылечившиеся, а про третьих пока решается, выживут или нет.
Я поняла.
Это непростая работа, чтобы ты знала.
Я и не думала, что она простая.
Во-первых, очень переживаешь, во-вторых, невозможно всех упомнить. Такое впечатление, что рак у всех подряд.
Ну, довольно у многих.
У всех.
Нет, Телеман, не у всех.
Рак — это театр.
Правда?
Еще бы! Ты шутишь, что ли? Мало найдется вещей, в которых театра больше, чем в раке.
Другими словами, для тебя составление такого списка — важная работа?
Очень важная, Нина. И страшно своевременная. С этим нельзя было дальше тянуть.
Я подружилась с Бадерами, пока мы ездили на Цугшпитце.
У-у. С обоими или как?
В общем-то, с обоими, но с ним мне даже проще.
Понятно.
Он учитель.
Как и ты, да?
Да.
Здорово.
И он хвалит мой немецкий.
Я тоже.
Он говорит, что скорее принял бы меня за уроженку Берлина. И что в жизни бы не подумал, что я норвежка. Он так сказал.
Так и сказал?
И они придут сегодня на обед.
Сегодня?
Я забыла сказать.
Ладно. Хорошо. Я что-нибудь придумаю.
Отлично. И вот еще — тебе не стоит, я считаю, заводить бесед о войне.
Да? А о неудавшемся покушении на Гитлера?
Нет.
Но это было движение Сопротивления.
Пожалуйста, сегодня ничего такого. Не надо вообще касаться нацизма.
Понятненько.
Ни слова о том, что происходило с тридцать третьего по сорок пятый год где бы то ни было в мире.
А как насчет Первой мировой войны?
Нет.
Тысяча восемьсот семьдесят первый год и создание Германской империи?
Нет.
Берлинская стена?
Не стоит.
Но ты не хочешь, чтобы я просто весь вечер не открывал рта?
Нет.
Можно ли мне высказываться о театре?
Не приветствуется.
Еда?
Еда подойдет. И хорошо бы, ты рассказал какую-нибудь историю, желательно смешную и милую, которая не задевает достоинства ни конкретных людей, ни каких бы то ни было меньшинств. Лучше всего такую, которую я еще не слышала.
Телеман прочесывает город в поисках померанцевой воды. В «Лидле» на Олимпиаштрассе нет. Подошла бы какая-нибудь мигрантская лавчонка, но где ее искать. Кому стукнет в голову мигрировать в Малые Перемешки? В конце концов он все-таки обнаруживает какого-то турка и покупает в его магазинчике вожделенную воду. Телеман собирается напечь арабских блинчиков с сиропом из флердоранжа. То-то Бадеры будут озадачены, думает Телеман. Они рассчитывают на свиное колено с квашеной капустой или на что-нибудь исконно норвежское типа вареной трески, а вот вам арабские блинчики с флердоранжем. Не ждали? Телеман, не удержавшись, улыбается. А на десерт ананас в карамели с горячим шоколадным соусом. Все от Найджелы. Он, кстати, не думал о ней уже несколько дней. Тот дневной сон о Найджеле и Кейт оказался очень пряным блюдом. Его так сразу не переваришь. Немало сил ушло на то, чтобы просто признать — и он тоже устроен примитивно. Я сам себя не знаю, думает Телеман. Считаю себя таким, сяким, а стоит отпустить чувства на волю, — и нате вам, совсем другой человек. Я ни разу не встретился сам с собой по-настоящему. Вот почему у меня не идет моя пьеса. Ее стопорит то, что я не знаю самого себя. Честность, внезапно осеняет Телемана. Полная честность во всем. Если я примитивен, то должен рискнуть быть откровенно примитивным во всем. Если это кого-то ранит, пусть. Нечестный театр — плохой театр. Телеман замирает на месте. Пакет с бутылкой померанцевой воды вяло болтается в занемевшей руке. Средь бела дня посреди главной улицы Малых Перемешек Телеману открылась Истина. Все лучшее не терпит фальши. Он должен быть честен на все сто, честен с Ниной, с детьми, с Бадерами. It is myself I have never met[69], писала Сара Кейн. А он только что додумался до той же мысли сам. Он думает как человек театра. Театральное мышление. Ни черта себе! Наконец-то. Из этого выйдет Пьеса.
Что он говорит?
Господин Бадер говорит, что ананасы в карамели очень вкусны и что он, пожалуй, попросит добавки.
Да сколько угодно.
Что ты сказала?
Я сказала господину и госпоже Бадер, что ты хочешь рассказать одну историю и что я тоже ее еще не слышала и с нетерпением жду рассказа.
Ну, это не бог весть что. Просто один эпизод. Он случился со мной в апреле. Несчастный случай.
Несчастный случай?
Небольшой.
И ты ничего не рассказал?
Нет.
Почему?
Думаю, я вытеснил страшное происшествие из сознания.
Но теперь вспомнил?
Да.
Понятно. Ну рассказывай.
Ты будешь переводить синхронно или мне делать паузы для перевода?
Синхронно.
Отлично. Это случилось, когда ты была на семинаре, не помню где.
Я была в Воксеносен.
Воксеносен?
Да, это местечко в районе Холменколлена, которое Норвегия отдала Швеции после войны.
Мы вроде должны были не поминать войну.
Я случайно.
Хорошо. Короче, это случилось, когда ты была там.
Понятно.
Что ты сейчас сказала?
Объяснила, что собственно история еще не началась.
Начинаю.
Прекрасно.
Значит, ты была на семинаре, я отвез Хейди на тренировку и должен был забрать Бертольда и Сабину из гостей, я спускался в сторону Скёйена и собирался свернуть с маленькой улочки направо, на главную дорогу, когда справа на тротуаре нарисовался велосипедист, а было уже темно, снега полно, велосипедист поздно увидел меня и резко затормозил, хотя я тихо полз, это я хотел бы подчеркнуть: я ехал медленно и осторожно. Как обычно. Велосипедист резко сжал ручной тормоз и тут же перелетел через голову, сделал сальто и ударился о бок машины. Я не трогался с места несколько секунд, но не услышал никаких новых звуков, тогда я тихо подал вперед, завернул за угол и встал. Видимо, я был немного не в себе, потому что мне не пришло в голову сперва выйти из машины и посмотреть, что к чему. В заднее зеркало я увидел, что велосипедист поднялся и идет ко мне, я опустил пассажирское стекло и нагнулся в его сторону. Я спросил, как он, велосипедист ответил, что легко отделался. Потом сказал, что я переехал ему руку.
