В то замешанное на атеизме время еще не издавалось книг с романами ужасов, а фильмы вроде «Вия» появлялись с ненавязчивой частотой кометы Галлея. В те дни нас зачаровывали вечерние рассказы, когда в комнате гаснет свет, а в небе мерцающим бисером высыпают звезды – этот устный детский фольклор, темная квинтэссенция ребяческих грез. Их магнетизм испытал каждый, кто хоть раз был ребенком. И годы спустя странный порыв вернуться назад, в ту детскую постель, хотя бы на миг снова превратиться в маленького слушателя, пускай это и случается все реже, принуждает неугомонного барабанщика внутри, сбившись с ритма, сделать на два удара больше – даже у тех из нас, у кого калькулятор давно заменил мозги, а «Мастер карт» – способность мечтать.
Какое-то время спустя, уже прочтя уйму книг, я с удивлением обнаружил, что многие из тех историй оказались вольным упрощенным пересказом известных произведений Герберта Уэллса, Гоголя и Артура Конан-Дойля, Хорхе Луиса Борхеса и Рея Брэдбери. Это внезапное узнавание доставляло мне всегда особую радость, как встреча со старым другом.
Голоса из далекого осеннего вечера, когда я, семилетним мальчишкой с вечно простуженным горлом, открыл для себя новую вселенную, – они и сейчас причудливо искаженным от времени эхом достигают моего внутреннего слуха…
Эй, Ренат… эй…
– Эй, Ренат… эй, черноголовый, уже дрыхнешь?
– Нет, – прилетело с другого конца моего ряда. Чернявый парень по имени Ренат до сих пор не проронил ни слова, и я даже успел забыть о его существовании. Еще днем я обратил внимание, что он вообще держится особняком. Не то чтобы это выглядело чересчур демонстративно, просто Ренат как-то отличался от остальных и почти все время молчал, хотя уже давно стал здешним «старожилом» и был ровесником Игоря. Я думаю, ему попросту было плевать на эти понты, а точнее, «его эта хрень не ломала».
– Расскажи нам одну из своих историй, – позже я узнал, что, несмотря на свою внешнюю отстраненность, Ренат славился как отличный рассказчик. Его истории были самыми лучшими и неизменно новыми всякий раз, потому что он сочинял их всегда сам.
– Мой таинственный голос сегодня молчит, – ответил Ренат. Мне показалось, он произнес эти слова с легкой и немного надменной улыбкой человека, которому глубоко плевать на мнение окружающих. Хотя, может, я и ошибаюсь. – Как-нибудь в другой раз.
Послышались разочарованные голоса. Но тут их внезапно перекрыл чей-то протяжный завывающий пердеж, окончившийся поразительно натуральной вопросительной интонацией.
– Таинственный голос из жопы… – сдавленно просипел Игорь.
Все, включая меня, зашлись в таком хохоте, что из глаз брызнули слезы. В тот момент я почувствовал, что теперь действительно становлюсь одним из них, – одним из этих ребят, с которыми толком еще не успел познакомиться. Мы словно были пассажирами одного, потерпевшего крушение судна, выброшенными на берег неведомого острова. Чувство единения было настолько огромно, необъятно, что меня до самых костей пробрал озноб, а тело покрылось гусиной кожей. Ничего подобного мне до сих пор еще не доводилось испытывать, и после это случалось, может быть, всего раза три или четыре. Но именно тем вечером я взошел на борт своего первого «Титаника», и, наверное, поэтому он запомнился мне ярче остальных.
Мы не могли угомониться с минуту, не меньше, я даже начал ожидать визита дежурной медсестры с огромным шприцем, чтобы сделать всем нам успокоительную инъекцию.
Но никто так и не явился.
– Слышали о дождевом человеке? – вдруг подал голос из своего угла Хорек, и в палате сразу повисла напряженная тишина. Даже я ощутил это мгновенное напряжение, – будто не слышное, но улавливаемое по вибрации, гудение предельно натянутых проводов, – хотя и понятия не имел, о ком или о чем идет тут речь. Казалось, даже темнота в палате как-то сгустилась, становясь почти осязаемой.
– Говорят, кто-то из той палаты видел его сегодня днем. У стадиона рядом с лесом, – добавил Хорек.
Никто не ответил. Все по-прежнему хранили молчание, словно к чему-то прислушиваясь.
– Ладно, давайте спать, – наконец сказал Игорь без тени недавнего веселья в голосе. Видимо, настроение рассказать еще одну историю у него исчезло. А у всех остальных, похоже, оно пропало, чтобы слушать.
Я решил, что должен обязательно выяснить, в чем здесь дело. Прямо завтра же. Что-то тут было не чисто, что-то… слишком таинственное. Вызывающее какую-то жутковато-сладкую дрожь – даже сильнее, чем те истории.
Но утром я и не вспомнил о своем намерении. Жизнь в семь лет подобна вертящейся с сумасшедшей скоростью планете, что несется по замысловатой орбите вокруг маленького феерического солнца.
* * *
Поздней ночью меня разбудило чье-то прикосновение. Холодная и вялая как у трупа рука медленно скользила по моему лицу, словно изучая его контуры в безжизненной апатии. Вот она достигла носа… опустилась к губам… и, мгновение замешкав на подбородке, свалилась на грудь, будто отрубленная. Конечно же, рука была моя собственная. Просто я закинул ее за голову во сне, и через какое-то время она лишилась чувствительности из-за оттока крови – ну, вы наверняка знаете, как это отвратительно: особенно если пытаетесь ее переместить с участием другой руки и ни черта не чувствуете, она словно чужая, и этот некто – явно уже не жилец. Но худшее еще впереди: через несколько секунд, когда кровь снова заполнит каналы, тысячи крошечных реаниматоров примутся за дело, чтобы вернуть ее вам назад, беспощадно орудуя тысячами мельчайших иголок, и самое лучшее, что вы можете сделать – это попытаться быстрее заснуть.
Только я не смог. Потому что вспомнил, что больше я не у себя дома, – подо мной не привычная широкая тахта в детской, а больничная койка, и нет справа Димы, спящего у внешнего края (стерегущего Границу). Хотите смейтесь, хотите нет, но это важно. Важно, если ты привык иметь старшего на годовую декаду брата, проводящего с тобой рядом каждую ночь. Теперь уже давно настала моя смена спать у Края – там, под безопасной стенкой, моя жена, куда никаким мохнатым рукам не дотянуться, да и мерзким щупальцам тоже лучше самим завязаться морским узлом. Не спорю, во всем этом явно присутствует что-то неистребимо детское, что-то остается в некоторых из нас навсегда с тех времен, – словно какая-то часть упорно не желает уступать место назойливо стучащему в дверь взрослению. И мне вовсе не стыдно говорить об этом, я думаю, что даже Бог – Он тоже Юный, хотя никого и никогда не боялся. Мы говорим о видении мира, о том особом отношении к жизни, в конце концов, вы понимаете?
В общем, я открыл глаза и вспомнил, что теперь в «Спутнике». Повернулся на бок, ощущая игольчато-ледяное копошение реаниматоров в воскресающей руке. Все остальные ребята дружно сопели в две дырки и видели сны; все так же потрескивал огонь в печке, и из-за нее по полу тянулся тонкий лучик света, падающий через дверную щель из коридора; с улицы доносился мягкий шепот дождя, ублажающего осеннюю ночь… И мне опять стало тоскливо до слёз. Пятница казалась недосягаемо далекой эпохой – почему-то еще более далекой, чем днем. Я закрыл глаза, уверенный, что мне уже ни за что не уснуть, а когда открыл снова… было утро.
Рядом с кроватью скромно ожидала пустая чисто вымытая баночка с моей фамилией на полоске бумаги вместо этикетки, что на местном наречии означало также: «Добро пожаловать».
* * *
Ну и заставил же меня понапрячься этот «фуфлыжник»!
Нас сидело трое в коридоре третьего корпуса, ожидающих своей очереди сдавать анализ крови: в преддверии скорой выписки «фуфлыжник», года на два старше меня; малый, который наглотался вчера соплей Ноны; ну и я, понятное дело.
– Вот, – сказал «фуфлыжник», уж не помню, как там его звали, демонстрируя мне круглую запекшуюся царапину на лбу. – А еще отсюда… называется проба мозга. Прокалывают такой здоровенной иглой, может, видел?
– Не-а, – покачал я головой, изо всех сил пытаясь скрыть нарастающую панику. Малый, что сидел по другую сторону «фуфлыжника», настороженно прислушивался к нашему разговору.
– И еще вот, – «фуфлыжник», закатив штанину, гордо явил моим округлившимся глазам покрытую старой коркой овальную ранку на колене. – Проба костного мозга. Это больнее всего. Некоторые даже теряют сознание от такой боли.
– И они даже не обезболивают? – изумлялся я.
– Нет, – сокрушенно вздохнул тот, качая головой. – Нельзя, потому что это искажает анализы. Вот как, понимаешь?
Чего же тут не понять, и дураку ясно. Если что-то я и не понимал через десять минут, то это: как мог так дешево купиться. Но его «доказательства» выглядели так чертовски убедительно! Пускай в больницах мне и не доводилось раньше слышать ни о чем подобном… только я ведь впервые попал – в санаторий.
– Не переживай, – подбодрил меня «фуфлыжник». – Главное, что почти всегда после этого удается выжить.
