Венцом дел добрых кто как Анжелика?
К добру она стремилась недвулико.
КОТУ
Столь зеркала как ты не молчаливы
И не столь тайно утро приключений,
Красив тигро-пантерый зверь влечений,
И от любви к нему с ума сошли вы.
В силу какого вышних сил декрета
Уму не постижимого должны мы
Искать тебя ночами? А иными
Делами, воплощение секрета,
Когда нам заниматься? Благосклонен
Хребет твой к нашей ласке от дней давних
Настолько, что не вникнуть никогда в них -
Столп нёбный ещё не был свавилонен!
Из времени другого ты, из сферы
Эзотеричной, сон как про новь эры.
ПЕЧАЛЬНИКУ
Вот кем я был: мечом, что испытаний
Следы хранит, прямым стихом саксонца,
Морями-островами не без солнца
Лаэрта сыну на стезях скитаний,
Садами философии, листаний
Исполненным анналом, вид червонца
Имеющей луной над перезвонца
Страной, жасмином душным двух шептаний.
Но что теперь всё это? Упражненье
Моё в версификации от грусти
Нимало не спасёт, ни в небе утро
Забывшая звезда, чьих рос влажненье
Жемчужине подобно, только в хрусте
Печаль есть под ногами перламутра.
1971
Два человека по Луне ходили,
Затем другие. Что тут может слово?
Событие, а столь кружноголово,
Как если б вы душе вновь навредили.
От жути опьянев, только и риска,
Уитмена потомки по пустыне
В скафандрах шли, свой флаг в скалистой стыни
Чтоб водрузить, что сладок, как ириска.
Любовь Эндимиона, гипогриф и
Странная сфера Герберта Уэллса
Подтверждены. Не лжёт так принц Уэллса,
Как президент страны, у тайн где грифы.
Нет на земле того, кто б их храбрее
Был и счастливей, ликов день бессмертный!
Хоть Одиссей, как все, простой был смертный,
Ума в Элладе не было острее.
Луна, которой жертвы вековые
Приносятся как идолу с печальным
Лицом, но и страдальчески-кончальным
Теперь, аки химера, на их вые.
ИЗРАИЛЮ
Кто подтвердит, что в лабиринте рек
Теряющихся в прошлом моей крови
Твоя, Израиль, есть? Если не по брови,
То в глаз: мой предок ел тот чебурек,
Который изобрёл жидоабрек,
А книгу ту, священной что корове
Подобна, от Адама побурови
До бледности Распятого, Дух рек.
Ту книгу, что зеркальна для любого
Читающего, над которой Бог
Склонился, в глубь кристалла голубого
Глядящийся, как в чашу голубок.
Спаси себя, хранящий Стену плача,
От жажды мстить обрезанным, палача!
СЫНУ
Не я тебя зачал, но те, чьи кости
Давно в земле, тебя родили мною,
И лабиринт любовей стал виною
Того, что гены выпали как кости
И появился ты, моей злак ости.
К Адаму нисходящий глубиною
Давидов корень, ты ли слабиною
Всеобщей порчен? Выкусисякости
Не держишь ли в кармане шестопало?
Я ощущаю наше мы, в котором
Взошли твои потомки на простором
Поле страны, зерно чьё не пропало.
В тех, кто ушёл я, но и в приходящих,
И вечное – в явленьях преходящих.
КОНЕЦ
Сын старый без истории, без рода
И племени, чуть было не погибший
За то, что проповедовал прогиб шей,
Пророк жестоковыйного народа,
Исчерпывает дни в пустынном доме,
Вдвоём быв, что теперь – воспоминанье,
За гневное порока поминанье
Блистательно пирующих в Содоме.
Чудесное не редкостнее смерти.
Воспоминаний жертва то священных,
То тривиальных, за ноздрей прещенных
Зажим публичный предан крути-верти
Над углями в оковах. Бог ли, Случай,
Никто, дай мне чело с звездой двулучей!
К ЧИТАТЕЛЯМ
Пусть другие гордятся написанными страницами,
А я буду хвалиться прочитанными.
Я так и не стану филологом.
Не буду исследовать наклонения, склонения,
Трудную мутацию букв,
Дэ отвердевающее в тэ,
Отождествление гэ и ка,
Но через всю жизнь пронесу одержимость языкознанием.
Ночи мои были заполнены Вергилием.
Знать, а потом забыть латынь, тоже обретение, потому что забвение – это форма памяти, её смутное подземелье, вторая секретная сторона монеты.
Когда напрасные любимые явленья
Исчезли насовсем из моих глаз, лица и страницы, я начал изучать металлозвонный язык, которым прославляли предки мечи и одиночества.
Сейчас, спустя шесть столетий после Последней Тхулы,
До меня доходит твой голос, Снорри Стурлусон.
Юноше перед книгой приличествует дисциплина, образующая верное знание.
В мои года подобное начинание – авантюра, граничащая с ночью.
Я никогда не расшифрую древние языки Севера,
Не погружу алчные руки в золото Сигурда,
Дело, за которое я взялся, необъятно
И мне его хватит до конца дней, не менее таинственное, чем этот мир и чем я, подмастерье.
ВЕЩИ
Трость, монеты, цепочка, замок, что податлив,
Черновик, я который уже не прочту,
Карт колода, доска, помнящая ночь ту,
Книга, скрипка, цвет чей пуще кофе гадатлив,
Вечеров монумент, эдакий букводатлив,
Чьей услуги я вновь вот и не предпочту,
Потому что скажу лучше стенам речь ту,
Ну а к скифскому зелью больной митридатлив.
Пурпур зеркала западного, чья заря
Иллюзорна, напильник, гвоздь, рюмка. Как слуги
Молчаливые вещи свои нам услуги
Предлагают, порой даже очень не зря.
Вещи переживут человека, не зная,
Что мы есть. Жизнь у них совершенно иная.
ОДИССЕЯ, КНИГА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Железный меч уже исполнил мести
Нелёгкий долг, ну а стрела с копьём
Меча труд довершили. Вместе бьём
Развратного и радуемся вместе.
Под звон тетивы поражён на месте
Жених последний Пенелопы. Пьём
Вино Итаки – пусть хмур окоём
И Арес гневен: нет за месть отмести!
Привыкшая к одру не для двоих,
Царица на плече спит мужа (их
Любовь сильней разлук), сраму не имя.
Кто человек, который обошёл
Вселенную как пёс, а дом нашёл,
"Никто", ещё солгавший, моё имя?
ЧИТАЮЩЕМУ
Невозмутимым будь. Разве две даты
Судьбы твоей, о достоверность праха,
Тебе да не даны, чтобы без страха
Смотреть ей в очи, в небо как солдаты?
"И дважды можно (дерзок как всегда ты!)
В одну и ту же реку под хор аха
И оха хор войти. Как? А прибраха
К себе – разве не я? Оба брадаты!"
Эпохи сны теперь другие тоже -
Ни бронза и ни золото. Подобен,
Как ты, Протею мир. Образ удобен.
Так знай, что ты и тень – одно и то же.
И лучше думай, что в каком-то смысле
Ты уже мёртв. Ну, кто ты? Карамысли!
ПЕСЧЕЗНА
Подобная как тени от колонны,
Которая движением неспешна,
И той реке, сравнима что успешно
С неразуменьем, к коему все склонны,
Будто нельзя в одни и те же воды
Войти два раза, хотя нам родная
В них вместе с нами входит тень земная.
Смел аргумент – слышны ли чьи отводы?
Субстанция пустынная, что столь же
Нежна, сколь тяжела, имеет место
Собрата быть солярного нам вместо
Эмблемой бездны. Плача здесь юдоль же.
Явился инструмент аллегоричный
Гравёров, иллюстраторов словарных,
Чьё место в пыльных лавках антикварных
Там, где товар стоит уже вторичный,
Но с шахматным слоном, сломанной шпагой,
Громоздким телескопом и сандалом,
Искусанным гашишем (вещь скандалом
Попахивает: смоль скоблит с шипа гой!)
Кто б не остановился перед строгим
Стеклянным инструментом в деревянной
Оправе, что с косою травовянной
Штрихом Дюрер явил нерукодрогим?
Из конуса прозрачного в песчезну
Опять песок сбегает осторожный,
А златый холмик взороприворожный
Растёт, славя мгновенную исчезну.
Мы любим наблюдать за символичным
Песком, что ускользает, истощаясь,
С мгновеньем каждым даже не прощаясь,
Исчезнувшим уже, а не наличным.
Ему подобен и песок столетий -
История земли остроконечна,
Как холм песчезны, но и бесконечна,
И есть переворот мгновененолетий.
Песка не остановится паденье.
Я обескровлюсь, не две склянки с прахом,
Чей символ смерти обдаёт нас страхом
И за песком ревниво наблюденье.
Столп облачный и огненный, карфаго-
Римские войны, Симон Маг, седьмица
Вещей земли вiд сакського вiдмiдьця
Норвежському – всё жертвы хронофага
Стеклянного сего, хрупка чья струйка
Несметного песка, а я не вечен,
Ибо плотян, ущербен и увечен…
Слова вновь эти, Борхес, соркеструй-ка!
ТЫ НЕ ДРУГИЕ
Ты не спасёшь написанное теми,
Кого твой страх оплакивает, ты не
Другие, лабиринта центр в пустыне
Шагов своих в сгущающейся теми.
