— Что тебе, Джемаль-джан? — спросил дядя серьезным тоном.
— Отец спит. Мама спит. Айболек спит. Дядя Баба спит. Кульберды спит, — уныло сказала девочка. — Мне скучно.
— Так и тебе надо спать, рано. Темно же! — сказал Мухамед.
В этот момент Джемаль заметила, что на кровати кто-то спит, плотно натянув ватное одеяло на голову.
— Эй-вэй! — закричала она. — Дядя? Кто это у тебя? В каюту вселили?
— Друг, ну, друг один заночевал, не буди его, Джемаль-джан, пусть поспит, будь умницей…
И Мухамед схватил ее за плечи, чтобы прогнать из каюты, но противная девчонка ловко вывернулась, дернула одеяло.
— Ты встал, пусть и гость встает, э-э!..
Она тянула одеяло, а спящий цепко держался за него, не отпускал, прятался.
Джемаль пришла в восторг от такой забавной игры, прыгнула на койку, оседлала лежавшего. Тело у гостя было не твердое, не мускулистое, как у дяди Мухамеда, а мягкое, нежное.
Сперва Мухамед закрыл глаза, потом с безнадежным видом махнул рукою.
— Ничего не поделаешь, Аня… Видишь сама! — вздохнул он, но не сердито.
И одеяло откинулось; смущенная, покрасневшая до черноты Аня притянула к себе тоненькое, похолодевшее тельце Джемаль, обняла.
— Иди, иди, погрейся, тростиночка, дочка моя!
— Теперь она твоя тетя. Тетя Аня, — объяснил Мухамед каким-то чужим голосом.
Джемаль-джан была по-детски мудра и уже не удивлялась, что каждый день приносит ей все новые и новые откровения.
— Как тетя Айболек?
— Ну, немножко иначе. А впрочем, какая разница? — улыбнулся Мухамед, и опять девочка подметила, что дядин голос звучал мягче, ласковее, чем обычно.
— Две тети, теперь две тети! — захлопала в ладошки Джемаль, приникая к горячей, так и обжигающей жаром Ане.
— Две, две…
Аня лежала на спине с усталой улыбкой, глядеть при свете на мужа ей было еще трудно.
Диктор ашхабадского радио сказал, теперь уже по-русски: "Доброе утро!"
Глава двенадцатая
Через четыре дня после столь внезапной и таинственной женитьбы Мухамеда в семье Кульбердыевых появился горластый крепкий мальчик. Секретарь сельсовета в Карамет-ниязе выдал справку с приложением печати: "…Союн Каналберды Союнович Кульбердыев".
Канал берды! — надо ж додуматься.
Решили отметить оба торжества одновременно.
Хидыр пригнал из Яраджи трех упитанных овечек: двух из личного стада Союна, третью — от себя, свадебным подарком.
Ямы для котлов вырыл Мухамед, овец забили и освежевали Союн и Хидыр. Баба помчался в Карамет-нияз за бутылками с живительной влагой — привез ящик. Витя Орловский и Яхьяев собирали сучья. "Европейский" обед варила тетя Паша, плов — Союн.
Общее руководство тоем возложили на Непеса Сарыевича.
В суматохе Кульберды совсем отбился от рук и схватил по арифметике двойку.
Джемаль-джан пользовалась особым благорасположением тети Ани и дяди Мухамеда и не вылезала из их каюты, теперь уже двухместной.
Гостей собралось уйма, при взгляде на иных соседей по пиру Союн с трудом припоминал, где же они познакомились.
Первый тост провозгласил Союн: это его право отца, старшего брата.
Наполнив пиалу красным лимонадом — в назидание молодым он решил на этот раз придерживаться шариата, — он зычно сказал, путая туркменские и русские слова:
— Извините, что нет оркестра, в ауле я бы, конечно, позаботился… Но и без музыки веселье! Родился человек. Пусть он вырастет здоровым, сильным. Пусть станет трудолюбивым и честным. Остальное само придет. Младшему брату Мухамеду и старшему багермейстеру Ане желаю счастья. Давно хотел женить Мухамеда, еще в ауле…
— На калым денег не хватило! — крикнул шутливо Витя Орловский.
Пиала задрожала в руке Союна, он поставил ее на скатерть.
— Калым — это слезы, это горе девушки. Бог и правительство не одобряют калыма. Ты допустил большую ошибку, — с укоризной обратился он к Орловскому.
— Да шутка, шутка! — покраснел Витя и заорал: — Горько!
Союн не понял, натянуто улыбнулся:
— Конечно, ваша водка горькая, но мой красный напиток — сладкий.
Гости засмеялись, захлопали в ладоши, раздались крики "ура", певуче зазвенели бокалы.
Союн опустил пятерню в казан с душистым рассыпчатым пловом, похожим на ворох белой сирени, и поднес ко рту — там, где дело касалось плова, он не признавал ложки. Вкуснее! Вкуснее и удобнее.
Конечно, Союн желал, чтобы Мухамед почтительно просил бы у него — старшего, заменившего отца — благословения на брак. Калым что! Калым действительно пережитки… Союн великодушно согласился простить Ане и тот необдуманный поступок на ноябрьском вечере. Сирота!.. Не было у нее мудрых наставников и попечителей. И в конце концов, если Мухамед счел, что пляска с женатым мужчиной не запятнала ее чистоты, то Союну вмешиваться не приходится. Хотя… хотя, если Джемаль вздумает лет через десять — двенадцать пуститься в пляс, то отец возьмется за ремень. Так-то…
И опять запустил пятерню в казан.
Неожиданно за столом раздался хохот, посыпались приветственные восклицания: в дверях стоял ухмыляющийся Ашир с "лейкой" и портфелем.
— Привет уважаемой компании! Какая информация, боже! "Свадьба знатного механизатора…" "Ребенка нарекли Каналберды". Центральное радио, ашхабадские газеты.
И подсел к Хидыру.
После второго стакана водки у обоих развязались языки.
— Товарищ, я подпасок Союна, — сказал Хидыр. — Понимаете? Знали б вы, как он покинул Яраджи. Но дядя Союн не нарушил сыновней клятвы. Художественный образ. Правдивый и к тому же сложный. Мне его характер известен — учитель!
— Сложный образ… — пробормотал Ашир, стукнув дном пустого стакана о стол. — Интересно, что это значит? — И в упор посмотрел на сидевшего напротив Баба.
— Меня, что ли, спрашиваешь? — удивился тот.
— Никого не спрашиваю, — отрезал захмелевший Ашир. — Был положительный образ. Был отрицательный образ. Теперь появился сложный образ.
— Не знаю, чем вы занимаетесь, — сказал Хидыр. — Вы не из кооператива? Нет? Так слушайте: у нас в книгах одни люди — белые райские птички, другие — сизочерные вороны. Не удивлюсь, если прочту, что дядя Союн приехал на канал по комсомольской путевке. И потом, почему писатели, корреспонденты приезжают в колхоз или на пастбище лишь тогда, когда солнце поднимется на высоту копья?
Ашир откинулся на спинку стула. Значит, чабаны не читают постоянно республиканскую газету, иначе чем же объяснить, что его сосед не значком с произведениями Ашира Мурадова?
— Упор на положительный материал, — многозначительно заметил он и погрозил технику Баба пальцем.
Союн басовито храпел в каюте, а пир только разгорался, как костер. Орловский притащил в столовую радиолу. Начались танцы.
Цепляясь за перила, Хидыр поднялся на верхнюю палубу. Голова кружилась, береговые огни плясали, как глаза бегущих волков. Студеный воздух вливался в его грудь освежающим нектаром.
Неожиданно он услышал шепот в темном коридоре, позади. Оглянулся: парень и девушка забились в потайной уголок, то ли обнимались, то ли секретничали.
Непристойно было подслушивать, но и пройти незамеченным мимо парочки он не мог.
Заплетающимся языком Ашир мямлил выспренне:
Жди меня, и я приду,Только очень жди!
И девушка засмеялась игриво:
— Болтун ты, болтун! И в кого такой уродился? Ну скажи, скажи, когда же придешь?
Айболек!
Весь хмель вылетел из головы Хидыра, и пальцы сжались в могучие кулаки, и гневно распрямилась грудь. И ей-то он поклонялся… Она была путеводной его звездою степными ночами.
— Товарищ корреспондент? На минуточку, — сказал Хидыр голосом, в котором слышался металл.
— Мне и здесь хорошо, — хихикнул Ашир, но все-таки вышел.
Заложив руки за спину, чтобы не поддаться соблазну ударить, чабан спросил:
— Теперь вы поняли, что такое сложный образ?
— Ты что ж, друг, напился? — дерзко остановил его Мурадов.
— И не очень-то я пьян.
— Иди в каюту, проспись. Чисто по-товарищески советую.
— Я тоже говорю по-товарищески! — Чабан сорвал душивший его галстук, смял, швырнул через борт. — Помните, волчья шкура висела на моих плечах? Так вот, наловчился снимать волчьи шкуры!
— Надо знать меру, друг. — со стариковской снисходительностью сказал Ашир. — Все же пили за столом одинаково.
