Правда, по большому счету, изобретение это осталось незамеченным. Возможно, потому, что медицинское по сути изобретение в который раз было сделано человеком от медицины далеким, а возможно потому, что врачи в общем-то еще долго не знали, какие препараты годятся для внутривенной инъекции (уже в 20-х годах XIX века английский врач Гейл впрыснул себе в вену слабительное – рициновое масло – после чего три недели провалялся в лихорадке и едва не умер).
Применявшиеся в XIX веке для внутривенных инъекций шприцы были примитивны и представляли собой подобие клизмы с полой металлической трубкой (полая игла была изобретена только в 1845 году ирландским врачом Фрэнсисом Ридом). К тому же надо учитывать, что укол в вену был в те времена мероприятием совершенно невиданным и представлялся пациенту неизмеримо более опасным, чем сейчас.
Главная причина того, что медицина, в первую очередь военная, не стремилась облегчить страдания пациентов, состояла в тогдашних взглядах на мир, человека, его предназначение: «Страдание мудро предусмотрено природой, больные, которые страдают, доказывают, что они здоровее других и скорее поправляются», – говорил, например, один из врачей XIX века.
К тому же для людей того времени избегать боли было так же постыдно, как избегать опасности. Боль и умение героически переносить самые нечеловеческие мучения – это была одна из возможностей показать свое мужество. Когда под Дрезденом генералу Моро ампутировали раздробленные ядром ноги, он курил сигару и ни разу не застонал. В бою при Кульме, где семь тысяч русских гвардейцев весь день бились с 35-тысячным корпусом Вандамма, командиру русского отряда генералу Александру Остерман-Толстому в руку ударило французское ядро. Врачи предлагали ехать в Теплиц и сделать операцию в более-менее сносных условиях. Но Остерман велел резать здесь же, на командном пункте, в виду войск. При этом Остерман приказал лекарям переговариваться вместо латыни по-русски – чтобы он мог все понимать. Он же распорядился привести еще и песельников – может, на случай, если он все же не сможет удержаться от крика, а может, чтобы отвлечься. Для нынешнего человека все это – картина сюрреалистического ужаса, а для того времени – одна из богатырских легенд.
3
Главной послеоперационной проблемой в те времена был «антонов огонь» (гангрена). Антоновым огнем называли всякое заражение тканей, выражавшееся в том, что человек гнил заживо.
Болезнь эта известна была с 1129 года – тогда во Франции из-за неведомых черных наростов на колосках ржи 14 тысяч человек умерли страшной смертью: «Невидимый, скрытый под кожей огонь отделял мясо от костей и пожирал его. Кожа членов становилась синеватой, цвета шелковичных ягод…, – писал современник. – Позже пораженные части чернели, как уголь, в них начиналось омертвение или они гноились и пожирались отвратительным гниением. Мясо отпадало от костей, запах заражал воздух. В обоих случаях следствием было отпадение членов, преимущественно рук и ног». За больными ухаживали монахи ордена святого Антония – отсюда и название.
Спустя многие годы ученые выяснили, что рожь была поражена грибком, вызывающим сужение сосудов крови с последующим омертвением тканей. Однако тогда природа болезни была неизвестна: видели следствие, но не понимали причин. В результате из тех мер предосторожности, которые соблюдаются сейчас даже при простейшем хирургическом вмешательстве (например, при выдергивании зуба) не предпринималось в общем-то ничего.
Обработка раны была интуитивной: здравый смысл подсказывал, что рану надо промыть и удалить из нее все лишнее. Для промывки использовалась чаще всего простая вода (иногда это была вода с добавлением извести, иногда – теплый солевой раствор, однако в условиях битвы эти растворы быстро кончались и в дело шла вода из ближайшего водоема или из водовозной бочки). Промыв и удалив инородные тела (осколки, пулю, грязь), на рану в мякоти накладывали корпию (иногда – с травами или мазью), а затем бинтовали. У всех врачей был свой взгляд на перевязки: Ларрей считал, например, что рану не нужно часто тревожить и менял повязку в среднем раз в неделю.
Йод был открыт в 1814 году, а для обработки ран его стали применять только через 40–50 лет – когда врачи задумались о необходимости антисептической обработки ран, инструментов и помещений (да и то помещения долго еще обрабатывались карболкой, которая почти яд).
Марля (кисея) была известна издавна, но применить ее как перевязочный материал еще долго никому не приходило в голову – пока врачи не поняли, что рана нуждается в доступе воздуха, и потому повязка должна быть из воздухопроницаемой ткани. До тех пор, если была возможность, перевязывали согласно чину: генералов – батистовыми платками, а солдат – простым тряпьем.
Французы видели в Египте и вату – это в общем-то всего лишь комок хлопка. Однако в Европе еще долго вместо ваты использовали корпию – нащипанную в нитки ткань. Едва начиналась война, дамы высшего света садились «щипать корпию» – это был их вклад в борьбу. В дело шло в основном старое тряпье – хирург Иван Пирогов через сорок лет, когда человечество свыклось с мыслью о микробах, ужасался тому, сколько заразы должно было быть на такой корпии. (Вату и марлю вместо корпии стали применять только в 1870 году).
Оперируя на поле боя, хирурги не успевали даже мыть свои инструменты (служивший в Великой Армии врач Генрих Росс пишет, как под Бородиным он и его товарищи по «кровавому ремеслу», «работали руками и инструментами, часто спускаясь к ручью помыть их» – но ведь часто не означает «всегда»). Стерилизация инструментов в виде хотя бы кипячения была неизвестна совсем. К тому же хирургические инструменты часто изготовлялись на заказ и для красоты рукояти, например, обивали бархатом – легко представить, что скапливалось в этом бархате уже после первого десятка операций.
Немудрено, что антонов огонь считался практически неминуемым при серьезном ранении, и тем более при огнестрельном переломе. Солдатам руки и ноги ампутировали, не спрашивая их согласия. Офицеров и тем более генералов все же уговаривали, расписывая «преимущества» ампутации так, будто это некое удовольствие и вообще пустячная вещь. «Можно с некоторым шансом на успех постараться сохранить вам руку. А при ампутации ваша рана прекрасно зарубцуется через две недели!» – так знаменитый французский хирург Ларрей убеждал под Бородиным раненого генерала Дессе. (Тот однако от ампутации отказался и руку сохранил, хотя раздробленные кости выходили из нее еще десять лет).
На помещенной в книге Олега Соколова «Армия Наполеона» картине неизвестного художника запечатлено, как Ларрей ампутирует руку французскому офицеру (Соколов пишет, что это лейтенант Каунт Ребсомен из 2-го полка пеших егерей Гвардии). Видно, что ампутацию Ларрей делает с большим запасом: у Ребсомена раздроблены кисть и запястье левой руки, а врач отнимает ему руку по самое плечо. (Правая нога у него в крови и лоскутьях кожи, однако Ребсомену повезло – ногу Ларрей помиловал. После крушения Наполеона Ребсомен уехал в Америку, и отсутствие левой руки не только не помешало сделать ему военную карьеру (Каунт Ребсомен стал генералом), но даже от музыки он не отказался – с помощью им же изобретенного механизма играл на флейте одной правой рукой).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
