— Ты знаешь, что он был осужден в тридцать седьмом году?
— Да.
— Что же именно тебе хотелось бы еще узнать?
— Все.
Максим Федорович снял очки и задумчиво покрутил их в руке.
— Видишь ли, ты ставишь передо мной очень сложный вопрос. Многого я тебе при всем желании сообщить не сумею. А то, что мне известно...
— Как вы с ним познакомились?
— Это было... Было в тридцать пятом. Его только что перевели к нам в город, назначили редактором областной газеты...
— А до того?
— До того он работал в Коминтерне, занимал ряд ответственных постов, и, если не ошибаюсь, у него был партстаж чуть ли не с девятнадцатого года... Так вот, в то время я был еще молодым инженером и пробивал дорогу одному изобретению...
— Это насчет машины для упаковки консервов?
— Да, насчет упаковочной машины... Теперь эта машина есть на каждом комбинате, а тогда мы такого типа установки завозили из Америки. Но нашлись люди, которые ставили палки в колеса, пока Бугров не вник в мой проект... Он был человек с широким кругозором, умел масштабно мыслить, и то, на что здесь до тех пор не могли решиться из-за первоначальных затрат, показалось ему провинциальным тупоумием. В газете появилась статья, потом вторая, был создан экспериментальный образец, которым заинтересовались в центре, и машину запустили в серию.
Игорь слышал прежде историю с изобретением отца — кстати, единственным крупным его изобретением — но о роли Бугрова узнал впервые.
— Значит, он помог тебе?
— Помог... Но и едва не стал причиной того, чтоб меня арестовали.
— Тебя? — Игорь изумленно и недоверчиво нахмурился.
Максим Федорович с сомнением посмотрел на сына.
— Видишь ли, Игорь, тебе может показаться странным, но иногда... Да, достаточно было очень немногого... Если он оказался врагом народа, и враг народа поддерживал мой проект — значит у него имелись основания его поддержать... Этого было достаточно, чтобы я тоже навлек на себя подозрения...
— Но ведь это явная глупость! — воскликнул Игорь.
— Я не говорю, что это умно. Но так было. Меня спасло лишь то, что началось серийное производство и машина получила хорошую оценку в технических верхах. Но надо тебе сказать, у нас с твоей матерью бывали такие дни и ночи, когда мы оба не могли поручиться, что завтра снова вместе сядем за обеденный стол.
Кожа на его лбу и скулах натянулась, складки от Крыльев носа к уголкам рта прочертились глубоко и жестко.
— Но с тобой ничего не случилось?
— К счастью...
— А с ним...
— Знаешь, Игорь, в иные времена, видимо, опасно быть слишком крупной фигурой. Тогда все, стремились пригнуться пониже, не дышать и стать незаметными...
— Что же, Бугров не хотел пригнуться пониже?
— Он бы не смог, если бы даже и захотел. С таким прошлым...
— Но за что же его все-таки сочли врагом народа? За прошлое?
— Видишь ли, тут я тебе не могу ничем помочь.
— Но ты... Ведь ты знал его!
— Да, я бывал у него дома, но до его ареста у меня не возникало никакого сомнения в его честности... Впрочем, слово «честность» к таким людям применимо с трудом. В преданности — так было бы точнее...
— А потом — усомнился?
— Видишь ли, Игорь, ту эпоху надо, было пережить, тогда все сомневались друг в друге.
— Только сомневались, но не были вполне убеждены?
— Было и то и другое.
— И ты... Если бы захотел... Ничего не смог бы доказать? Доказать, что он невиновен?
— Кому?.. Это было бы бессмысленно даже пытаться.
— А все таки! Ведь не могло же случиться, что все оглохли и ослепли!
Максим Федорович устало опустил веки.
— Игорь, это надуманные вопросы. Тогда они ни у кого не возникали. То есть, может быть, и возникали — но для того, чтобы решиться на это, нужно было или отчаяние или героизм. А я был таким же, как все, и понимал, что это ничего не изменит. Ничего.
Беседа затянулась за полночь. Максиму Федоровичу все время казалось, что Игорь пытается добраться до чего-то такого, что не было ясно и ему самому, пережившему то время,— он терпеливо отвечал на порой наивные, порой озадачивающие вопросы. Не зря ли он поддался Игорю и затеял этот разговор? Максим Федорович редко видел сына таким возбужденным.
И так же, как в самом начале, он спросил собравшегося уходить Игоря:
— Все-таки, зачем тебе все это нужно?
— Так,— сказал Игорь, туманно усмехнувшись, и пожал плечами,— Просто так.
16
Несмотря на самый высокий в городе процент успеваемости (97,88), с начала четвертой четверти Калерия Игнатьевна вменила в обязанность всем учителям (она очень любила это сочетание слов: «вменяю в обязанность») ежедневное проведение дополнительных занятий. В районо были очень довольны — там давно ее знали как человека дела и ставили в пример директорам других школ. Калерия Игнатьевна же не только «вменила», но и «взяла под личный контроль», то есть в обозначенное графиком время проходила по всей школе, у иных дверей вовсе не задерживалась, у других останавливалась и прислушивалась, а третьи бесшумно открывала, с удовлетворением, оглядывала истомленные лица девочек и, мгновенно прикинув, сколько человек присутствует, делала свой вывод. Когда из ее уст исходило: «Я сделала свой вывод»,— учителя превращались в робких школьников.
В тот день все шло отлично. И хотя лицо Калерии Игнатьевны сохраняло свое обычное недоступно строгое выражение — такое же неизменное, как и ее английский костюм и черный плетеный шнурочек на белой блузке — она заканчивала свой обход в самом лучшем настроении. Ее идея проводить по всей школе дополнительные занятия одновременно и не только с отстающими, но с целыми классами — оказалась правильной: тут уж ни ученицам, ни учителям не отговориться, не увильнуть! Все — как на ладони! И все потому, что у нее в работе не существует мелочей. Сама продумала, сама составила график — все сама! Поэтому в школе такой порядок...
Она остановилась, поправила покосившуюся табличку: «Будь честным и справедливым». Вот и эти таблички под стеклом — сколько их висит в школе, вытянувшись по прямой линии вдоль стен — текст каждой сочинен ею самой, и нет двух похожих! А цветы, которые такой великолепной шпалерой протянулись во всю длину коридора! «Не школа, а оранжерея»,— так говорят все инспекционные комиссии. Но и тут мысль Калерии Игнатьевны работала глубже: цветы расположены на тонких подставках, одно неосторожное движение — и горшок рухнет на пол. Раньше на переменах девочки носились по коридорам, только что не ходили на головах — теперь двигаются почти не дыша, а больше даже вообще не двигаются, а стоят — ни пыли, ни шума! И все потому, что она, Никонова, в работе не признает мелочей...
Ей послышались странные звуки, которые доносились из девятого «Г», мимо которого она проходила. Калерия Игнатьевна вернулась и, придавив дверь ногой, насторожилась. За дверью раздавались голоса — очень оживленные, но как бы приглушенные насильно — так говорят люди, не желая, чтобы их услышал посторонний. Впрочем, иногда волнение заставляло забыть о предосторожности — тогда Калерия Игнатьевна различала отдельные восклицания.
— Выходит, любовь — это мещанство?
— Но ведь настоящий человек... Он тоже может влюбиться!
— Еще как!
— А страдать?
— И страдать тоже!
— Я вам скажу, девочки, мальчишки ничего не понимают в любви...
— Есенин... Мопассан...
— А ну вас с вашим Мопассаном! Я говорю — равенство...
— Если полное равенство, тогда зачем у нас ввели рукоделие?
— Потому что из нас клушек готовят!
— Какая же ты будешь женщина, если не сумеешь...
— Ша, девочки, Холера Игнатьевна где-то бродит, вдруг зайдет...
Калерия Игнатьевна не шевельнулась — только губы маленького сжатого рта побелели. До нее донеслись быстрые близящиеся шаги, но она отворила дверь первая.
— Что здесь происходит? — спросила она, разглядывая съежившихся, словно воробьи после раската предгрозового грома, девятиклассниц.— Я спрашиваю, что здесь происходит? — обратилась она к Чернышевой, которая, багрово покраснев, стояла посреди класса, держа в руке «Основы физики».
Запинаясь, та ответила, избегая взгляда туманнозеленых глаз директрисы:
— Людмила Сергеевна поручила мне рассказать о строении атома... .
— А где же сама Людмила Сергеевна?
Девочки молчали.
— Чем же вы занимаетесь?
— Мы кончили... И сейчас...
— Что сейчас?
— Разговаривали...
— О чем же вы разговариваете?
Напряженная тишина.
— Так о чем же вы все-таки разговариваете здесь, тайком от меня, от учителей, может быть, вы все-таки объясните мне, Чернышева?
Как будто мстя себе за минутное смущение, вызванное заставшей их врасплох директрисой, девушка дерзко выпрямилась; Калерия Игнатьевна уже давно составила себе полное представление об этой непокорной, заносчивой ученице, но ее ответ заставил Калерию Игнатьевну подумать, что ей известно еще не все, далеко не все:
