Как будто мстя себе за минутное смущение, вызванное заставшей их врасплох директрисой, девушка дерзко выпрямилась; Калерия Игнатьевна уже давно составила себе полное представление об этой непокорной, заносчивой ученице, но ее ответ заставил Калерию Игнатьевну подумать, что ей известно еще не все, далеко не все:
— Мы говорили о любви. О том, какая она бывает и какой должна быть...
Если бы Чернышева соврала что-нибудь — это не так потрясло бы директрису. Но в ее невозмутимом тоне Калерия Игнатьевна ощутила предел наглости и бесстыдства. Особенно когда та добавила:
— И тут нет никакой тайны. Мы можем все повторить при вас.
— Прекрасно,— проговорила Калерия Игнатьевна с угрожающе-замедленной интонацией.— Может быть, вам и придется повторить, но в другом месте и в другое время. А сейчас...— она повернулась к оробевшим девочкам.— А сейчас возьмите портфели — и марш по домам.
Ученицы, бесшумно ступая, почти на цыпочках, гуськом потянулись из класса. Калерия Игнатьевна вышла последней.
Человек менее проницательный, может быть, и не придал бы такого значения этому происшествию, но Калерия Игнатьевна сразу почувствовала, что за всем этим кроется нечто более серьезное, чем могло показаться на первый взгляд.
Назавтра она вызвала к себе в кабинет Людмилу Сергеевну. Даже несколько бравируя своей выдержкой, она терпеливо слушала путаные объяснения молоденькой учительницы, поглядывая, то на ее невозможно легкомысленную ямочку на розовом подбородке, то на голубое платье с кармашками, отделанными кружевцами, то на белые модельные туфли-лодочки.
Людмила Сергеевна же, начав оправдываться довольно пылко — Чернышева — отличница, староста физического кружка, в прошлом году она делала блестящий доклад на эту тему, что же плохого, если...— все больше терялась и под конец смешалась совершенно, особенно когда Калерия Игнатьевна, проговорив ледяным тоном: «А что вы скажете на это?» — протянула ей листок, на котором очень четким, каким-то даже торжественным почерком было выведено:
КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ТЕЗИСЫ О ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ1. Любовь и дружба должны опираться на полное уважение друг к другу, на полное равенство мужчины и женщины.
2. Но в отношениях между юношами и девушками еще существуют пережитки капитализма, феодализма и патриархата...
Пока она читала, Калерия Игнатьевна искоса разглядывала свое отражение в стеклянном абажуре настольной лампы: несмотря на пятьдесят, еще вполне моложавое лицо, с темными гладкими волосами, собранными в узел на затылке, прямые плечи, во всем облике — собранность, подтянутость, деловитость...
— Странно...— пробормотала Людмила Сергеевна, возвращая листок директрисе.— Действительно, это очень странно...
— И только? — Калерия Игнатьевна рывком выхватила страничку с «тезисами».— Но на вашем месте, милая моя, мне бы отнюдь не показалось странным, если бы это обнаружили у одной из моих учениц,— на нашем месте!.. Взгляните на себя! Куда вы явились? В школу — или... или...
Людмила Сергеевна растерянно посмотрела на спои белые лодочки и спрятала ноги под стул.
— Но у меня сегодня... Сегодня день рождения, Калерия Игнатьевна, и я...
Но даже эти слова, произнесенные прерывающимся голоском, прозвучали в тот момент в высшей степени вызывающе.
— А я попрошу вас забыть о ваших днях рождения, пока вы находитесь в школе! — Калерия Игнатьевна резко поднялась, и вслед за ней встала Людмила Сергеевна.— Да, забыть! Я неоднократно предлагала вам изменить свой внешний облик, если вы хотите работать в моей школе! И не только внешний, но и внутренний! То вы бегаете с воспитанницами на каток, то передоверяете свои обязанности ученицам — и не видите того, что творится у вас буквально под носом! Вы понимаете, к чему это может привести?..— она подняла над головой злосчастную страничку.— Понимаете или нет?..
— По-ни-маю...— робко произнесла Людмила Сергеевна, глядя на узорчатый ковер, застилавший пол кабинета.
— К разврату!
Людмила Сергеевна вздрогнула.
— Да-да, к разврату! Поверьте моему опыту, Людмила Сергеевна! Более того, я убеждена, что пока мы знаем еще не все!.. Надеюсь, вы слышали, что произошло в седьмой школе? Когда мне рассказали об этом, в гороно, честно признаюсь вам — я не поверила! Но теперь... когда я собственными ушами слышала, как на занятиях по физике наши скромницы рассуждают о Есенине и Мопассане... А я слышала далеко не все, далеко не все, Людмила Сергеевна! Когда мне принесли вот это «сочинение», которое вы только что прочитали... Теперь я верю всему, Людмила Сергеевна! Верю всему!
— Но что же теперь делать?..— угасшим тоном произнесла молодая учительница, подавленная только что осознанными размерами своей вины.
— А что вы можете делать?.. Вы?..
Зато сама Калерия Игнатьевна знала, что надо делать.
Тридцать, лет назад она впервые в качестве педагога переступила порог детского дома, в котором вскоре вспыхнул мятеж. Детдомовцы побили стекла и выпустили перья из подушек. Пожарная команда, приставив лестницы к крыше, по одному спускала на землю взятых в плен бунтарей. Завдетдомом уже не вернулся в свое удобное кресло из графского особняка, сменив его на значительно более жесткую скамью подсудимых — за воровство и хищения. Калерия Игнатьевна тоже не вернулась в детдом. Совесть ее была чиста, но в ее сердце навсегда залег страх перед теми, кого она опекала. С годами он ослабел, стерся, видоизменился в целую систему строго продуманных мер, которые в самом зародыше уничтожали любое неповиновение.
Итак, она знала, как следует поступить.
Людмилу Сергеевну сменила Жерехова, ученица довольно бестолковая, но преданная. Она описала спектакль и диспут, который после него разгорелся («Ужас, ужас, что было, Калерия Игнатьевна!») и перечислила всех девушек, которые там присутствовали. Никонова записала все фамилии и только один раз усомнилась:
— Как, и Картавина?
Жерехова добросовестно созналась, что допустила ошибку: нет, Картавина на вечер не приходила, она должна была играть в пьесе, но за день до того заболела и не явилась...
— Говорят, Широкова, у вас есть текст пьесы, которую ставили в седьмой школе? — спросила в конце урока со странной застенчивостью Людмила Сергеевна.— Мне хотелось бы ее прочитать...
Кира и Майя переглянулись. Кира чуть заметно пожала плечами, но Майя проговорила: «Хорошо, Людмила Сергеевна...» — и открыла сумку.
Через несколько минут тетрадь лежала на столе перед Калерией Игнатьевной, которая к тому, времени, уже успела внимательно изучить довольно длинный список. Имена Чернышевой и Широковой она подчеркнула двумя жирными чертами, против фамилии Лили поставила знак вопроса.
— Пригласите ко мне Картавину,— сказала она учительнице физики.
17
Из школы вышли все вместе и двинулись по улице, перегородив тротуар и тесня прохожих к обочине дороги, и уже никто не вспоминал о драке перед химкабинетом, да, собственно, и драки-то никакой не было, потому что когда Лешка Мамыкин сказал: «Ну, а еще кто хочет?» — ни Шутов, ни Слайковский и пальцем не шевельнули, чтобы защитить своего соратника, и Красноперов поднялся с пола и, негромко ругаясь сквозь зубы, стал отряхиваться — полы в коридоре были грязные,— весна, ничего не поделаешь, натоптали!
А теперь они шли по улице, все вместе, и болтали — так, ни о чем и обо всем сразу — об экзаменах на аттестат зрелости, о кинофильме «Русский вопрос», о конкурсе в МГУ, о щуках, на которых можно охотиться с ружьем, а на самом перекрестке, задрав головы, следили за высоким полетом белого змея, вынырнувшего из-за крыш, и когда милиционер негодующе засвистел, Витька Лихачев отдал ему честь и пропел:
Мы лишь из колыбели,Нам восемнадцать лет, и остальные подхватили: Мы умственно созрелиДля венских оперетт!
И все было, как в доброе старое время, и еще лучше, и когда пришла пора сворачивать, никому не хотелось расставаться, и его проводили еще квартала два, и напоследок Пашка Ипатов напомнил:
— Дома руку хорошенько промой, не осталось ли чего?!
А Боря Лапочкин крикнул уже вдогонку:
— И йодом, йодом!...
Дальше они пошли с Мишкой вдвоем.
В городе шумела весна: из водосточных труб хлестали веселые мутные потоки, улицы развезло, и дворники, махнув рукой на весенние беспорядки, блаженно грелись у ворот.
— Ну,— сказал Мишка,— теперь ты признаешь, что ты скотина?
— Ладно,— сказал Клим, смущенно посмеиваясь,— признаю...
— То-то, же,—сказал Мишка.— Да повтори еще раз, а то я не расслышал.
