остановлюсь только на ближайшем окружении.
Продолжалась забастовка молодежи. Вместе со своими студентами находился профессор Стефан Жулкевский. Единственным журналом, который вел себя прилично и не напечатал ни одной антисемитской статьи, была «Политика» под редакцией Мечислава Раковского. В качестве своего рода уступки, если можно так выразиться, в связи с преобладающей атмосферой можно рассматривать публикацию о спасении евреев поляками, в том числе Ханны Кралль. По инициативе Тадеуша Древновского я периодически публиковал на страницах этого еженедельника какие-то статьи и обзоры о литературе и различных культурных мероприятиях в СССР, всегда считая это для себя честью.
Мы тогда суетились, пытаясь помочь задержанным и исключенным из университета, обычно без особого эффекта. В нашем отделе началась борьба с сионизмом. Поводом послужила плохая «пропускная способность» – в предыдущий год ни один из студентов не получил степень магистра в срок, в чем обвинили профессора Фишмана, хотя, как я писал, источником этого явления были прежде всего причуды профессора Анатоля Мировича. Но ни он, ни кто-либо еще об этом не вспоминал. Атака началась уже во второй половине шестидесятых годов со статьи Хенриха Яблоньского, опубликованной на страницах журнала «Новэ Дроги», в которой он критически высказался о практически нулевой «циклической эффективности» в русистике, что я попытался смягчить, опубликовав статью «Русистика в Польше» в журнале «Политика»[100]. Все затихло на два года, но вновь вернулось в атмосфере марта 1968 года. В 1969 году в газете «Трыбуна Люду»[101] вышла статья «Трудности польской русистики», в которой рассказывалось о проблемах нашего института, замеченных товарищем Бялокозовичем, который, выступая на партсобраниях, боролся с «ошибками», допущенных нашим руководителем лаборатории литературы профессором Фишманом. Мы знали, что профессор возвращался домой сломленным, у него была коронарная недостаточность, а главный обвинитель, как будто ничего не произошло, звонил ему вечером и заботливо спрашивал о здоровье. Жена профессора не выдержала – под ее давлением они решили уехать в Соединенные Штаты. Профессор Эджертон позаботился о его трудоустройстве в Блумингтоне благодаря заступничеству Юлиана Григорьевича Оксмана. После отъезда Фишмана Базыли Бялокозович – как и следовало ожидать – занял все его должности в Варшавском университете и ПАН; он также возглавил редакцию журнала «Славия Ориенталис», который мы с этого времени называли «Славия Дезориенталис».
* * *
Масштабная акция, предпринятая Бялокозовичем (Б.Б.), затронула и других русистов, Богдану Гальстеру пришлось окончательно переехать в Познань, где он работал, пользуясь всеобщим уважением, до конца своей жизни. Доцент-активист также искал предлоги, чтобы убрать Ренэ из университета – он рассказывал, что тот проводит семинары с магнитофоном, а студенты слушают антисоветские песни (тут как тут наш магнитофон сломался!), что он дает темы для магистерских работ о Солженицыне (к счастью, не успел). Бялокозовичу было бы легче искать неуместные публикации Ренэ, но в этом случае цензура в достаточной степени проявила заботу – внутриуниверситетская задержала наиболее критические статьи, а та, что на улице Мыся, дополнительно удалила нелояльные фразы и имена. Когда в издательстве «ПИВ» должен был выйти сборник статей Ренэ «Давние и новые» – с условием, поставленным главным редактором Кристиной Лясонь, что в нем не будет никаких эссе о литературе периода оттепели и деревенской прозе, автор, которого редактор Брауде спросил, какое дать название сборнику, предложил «Восемнадцать с половиной».
– Почему? – удивился пан Зигмунт.
– Потому что там восемнадцать эссе и половина правды – был ответ.
Но даже эта половина правды вскоре оказалась неприемлемой.
Какое-то время Институт русистики Варшавского университета возглавлял профессор Пшемыслав Зволиньский, который даже способствовал защите диссертации Ренэ на степень хабилитированного доктора наук. Однако по какой-то причине руководство, управлявшее русистикой, решило избавиться от своенравного доцента – было решено перевести его в филиал в Белостоке. До сих пор применяемые к нему формы изоляции (когда ему не давали читать лекции, или не приглашали на важные встречи) воспринимались Ренэ как пустяковые, которые даже облегчали ему возможность заниматься научной работой и переводами. Перспектива регулярных поездок в университет – это для домоседа, который не выносит путешествовать и оставаться вне своего логова, была бы уже совсем безрадостной. Посоветовавшись с подругой, я спустилась этажом ниже к ныне покойному доктору Буксовичу, попросив справку о том, что состояние здоровья моего мужа не позволяет частые поездки. Доктор согласился, только попросил узнать у Ренэ, не будет ли он против, если справку выдаст больница в Творки (тогда Прушкув)[102]. Справка из психбольницы очень подошла Ренэ, и с тех пор с ним носились – особенно пани декан Мария Ежова – как курица с яйцом.
Наши друзья неоднократно говорили нам, что в Москве Б.Б. сообщает подробности наших биографий (тесть в КОР[103], сын в Париже и так далее). Фактически, единственное, в чем он мог нас упрекнуть, но это было бы сложно раскрыть, так это тот факт, что, когда он вернулся в Варшаву после учебы в Ленинграде и явился к нам домой с какой-то посылкой, но без надлежащей рекомендации – мы приняли у него подарок в коридоре. Мы никогда не встречались с ним в частном порядке. Ну, может быть из-за прозвища, которое ему дал Ренэ, и оно прижилось – Козоебов. Об остальном он попросту не знал, в лучшем случае, догадывался. Затем он полностью перешел в ПАН, где во все совал нос, будучи в 1 Отделе, особенно во время военного положения. Из-за него у нас было немало проблем в занимавшихся публикацией источников издательствах, которые он пытался подмять под себя, о чем еще представится случай написать.
Когда наступили времена Солидарности, удалось быстро подать заявку о присвоении Ренэ профессорской степени, что до этого времени постоянно откладывалось. Первым человеком, поздравившим его по телефону, был не кто иной, как Б.Б., который протестовал на совете факультета против присвоения Ренэ этой степени под тем предлогом, что он не читает ни одного годового лекционного курса (который ему не доверили из-за Б.Б.!)…
Ершовщина
Когда усилия, предпринятые в Польше, помимо тех, что вынудили профессора Самуэля Фишмана к эмиграции, не увенчались успехом, Б.Б. заинтересовал состоянием польской русистики дружественного ему историка русской и советской литературы Леонида Ершова. Кто-то же должен был подсунуть ему неблагонадежные статьи и даже работу Рышарда Пшибыльского, которая так и не была опубликована. Критическая статья Ершова о варшавской русистике была напечатана в ежемесячном издании «Русская литература» в 1970 году[104]. (Здесь следует добавить, что аналогичная статья в том же журнале того же автора о чешской русистике привела к тому, что из Карлова университета уволили почти всех русистов во главе с выдающимся ученым, профессором Мирославом Дроздом. Мы поддерживали связь с ним до его смерти, ему
