помогали в первую очередь его друзья на Западе; в худшей ситуации оказались остальные сотрудники, которым пришлось работать сторожами, низкооплачиваемыми чиновникам, и которые после Бархатной революции, которая вернула их в учебные заведения, не смогли «догнать» потерянных лет, вовремя получить академические степени, повышение…).
Статья Ершова была отправлена Ежи Енджеевичу для перевода и появилась в паксовском[105] журнале «Керунки» в 1971 году[106]. Не стоит пересказывать этот типичный противоречащий идеям оттепели опус, возвращавший к сталинским методам, которые в то время становились все более очевидными в Советском Союзе. С помощью недосказанностей и искажений велась критика трех польских авторов: Анджея Дравича, Ренэ Сливовского и Ядвиги Шимак-Рейферовой за то, что они неверно истолковали историю советской литературы, восхваляя не тех авторов, которые заслуживают этого, и цитируя тех критиков, которые не пользуются одобрением советского руководства.
Атмосфера в стране все-таки не достигла дна. Во дворе университета на Краковском Предместье к Ренэ подбежал не слишком экспансивный профессор Мачей Журовский, протянув руку, чтобы поздравить его. В знакомых издательствах ему предлагали переводы и выражали сочувствие. В одном из ноябрьских писем 1970 года Станислав Рассадин, которого друзья называли Стасиком, сообщил нам, что он получил отдельное удовольствие, прочитав четвертый номер журнала «Русская литература». Он сообщил нам, что Ершов известная фигура, и что он как-то подшутил над ним на страницах «Вопросов литературы». Не знал, что тот является выдающимся специалистом польского языка. Вот это новость! Подозревал, что у него должны были быть помощники. Переживал, не сильно ли Ренэ обеспокоен? Сообщал, что сам уже давно привык к такого рода выступлениям, но, возможно, подобное может как-то отразиться на нашей ситуации. Если же нет, то можно только посмеяться.
Действительно, больше ничего не оставалось. Более того, можно было даже позволить себе полемику. И журнал «Вспулчесность», и «Жиче Литерацке», не колеблясь, опубликовали ответы: первый еженедельник – Анджея Дравича, второй – Ренэ[107]. В защиту Ершова выступила Данута Кулаковская[108]. Сегодня с трудом и недоверием читаются эти характеристики и оценки, обвинения и предостережения: об отсутствии «публичной полемики наших русистов с антисоциалистическими концепциями в западном литературоведении» (Кулаковская), о «возрождении концепции двух направлений в советской литературе» и преувеличенном «культе Бабеля», использовании сомнительного термина «оттепель», упоминании критиков, резко осуждаемых в советской прессе, таких как Лазарев, Лакшин, Рассадин и тому подобных, восхваляющих представителей «четвертого поколения», которого вообще нет, и включающих в него третьеразрядных писателей (Аксенов, Гладилин, Семин), полностью забытых и читателями и критиками (Ершов). На эти нападки (в т. ч. также М. А. Стыкс) также ответил Ежи Енджеевич, завершив свою статью заверением, что желание поставить «(…) таких поэтов как, например, Булат Окуджава и Давид Самойлов на пьедестал, где они, вероятно, чувствовали бы себя неловко, свидетельствуют о не слишком умелом критическом восприятии»[109]. Неужели? – хотелось бы спросить сегодня… Еще в связи с «серией оскорблений» Енджеевича в редакцию журнала «Вспулчесность» пришли письма от Барбары Скубеллы-Климчик из Гливице и Ежи Фицовского из Варшавы. И опять ничего… Даже намека на репрессии как в Чехословакии.
Базыли Бялокозович вернется к этой теме в «Новых дорогах» в 1973 году, обратив внимание на тот факт, что русские слишком редко занимаются вопросами, связанными с современной советской литературой, и на ошибки в подготовке команды все более востребованных русских учителей. За ним также следовал Анатоль Мирович, который в своих текстах несколько раз подчеркивал правильность высказывания своего предшественника, и некий Зигмунт Грабовский, также сочувствующий мнению Б.Б. о «слабых сторонах» вузовской русистики, что обусловлено, в частности, подталкиванием методики преподавания к «серому концу».
Однако, оглядываясь назад, нельзя сказать, чтобы все эти публикации как-то отрицательно или положительно повлияли на уровень преподавания русского языка и литературы. Единственный человек, который определенно достиг временного успеха, был этот мартовский доцент[110] – Б.Б. – с которым, как с заведующим отделом русской литературы и научным коллективом восточнославянских литературных связей Института русской филологии Варшавского университета, Мачей Вжещ провел интервью для журнала «Керунки»[111]. В 1973 году Марии Порайской интервью давал доцент хабилитированный доктор Базыли Бялокозович, уже как руководитель Лаборатории восточнославянской литературы Отдела славяноведения ПАН[112]. В свою очередь, уже будучи профессором на рубеже семидесятых и восьмидесятых годов, он оказался в Первом отделе ПАН, где многим досаждал. С началом перемен, в каком именно году я не вспомню, он сбежал в Москву. Когда Галя Белая, декан историко-филологического факультета РГГУ, приехала на конференцию, организованную Анджеем Дравичем, унаследовавшим должность беглеца, то на вопрос о том, что там делает наш Бялокозович, она громко ответила: «Обнимается с нашими кагебешниками!».
А после возвращения, в совершенно новых условиях, Б.Б. нашел работу в Ольштыне и без каких-либо колебаний стал печатать труды о Юзефе Чапском и других, за упоминание о которых на семинаре он дал бы каждому из русицистов прикурить.
Совместная советско-польская комиссия и история издания исторических источников (Стефан Кеневич, Илья Соломонович Миллер и Владимир Анатольевич Дьяков)
Сначала я намеревалась писать о тех русских, с которыми нас объединяла не только работа, но и сердечные, близкие отношения. Тем не менее, с тех пор как после 1989 года в Польше к власти пришли правые, усилились националистические настроения, что нашло выражение в том числе и в антироссийских действиях. Постоянной критике подвергался период ПНР, а как следствие все без различия участники научной жизни того периода. Одной из первых жертв этих клеветнических действий, которыми занимались активисты Института национальной памяти, стал профессор Стефан Кеневич, обвиненный Петром Гонтарчиком в… фальсификации документов. В связи с чем познакомимся более подробно с работой Профессора в области издания источников, чем он занимался совместно с советскими историками, давая оценку им на страницах журналов, а работу одного из них, Юрия Штакельберга, о повстанческих печатях 1863–1864 гг. в журнале «Политика» назвал «блестящей», что, зная сдержанность Профессора, было настоящей сенсацией.
Мое участие в Совместной советско-польской комиссии длилось полвека, которые я провела в Институте истории ПАН. С 1954 года я посещала семинар для аспирантов, который вел Профессор в Варшавском университете. В то время я готовила диссертацию о кружке Михаила Буташевича-Петрашевского, своего рода дискуссионном клубе русских утопических социалистов, последователей Фурье, которые подверглись жестоким наказаниям за свое критическое отношение к режиму Николая I (трагифарсу смертного приговора в виде расстрела, а затем ссылке на каторгу в Сибирь). Среди них был и юный Федор Достоевский. В наш семинар входила небольшая группа аспирантов из разных отделений Института истории ПАН. Незабываемой была одна из встреч с Профессором, который должен был напомнить нам, как выглядит научная работа
