- Я не погиб, - вяло отозвался он, не считая нужным вкладывать в это подтверждение больше энергии или энтузиазма. - И другие, кто был со мной, тоже не погибли.
- И Стажинский? И Прохазка?
- И Стажинский жив. И Прохазка жив. И Бийе, и Крофт, и земляк ваш, фамилии которого я так и не запомнил.
- Все спаслись? Все добрались до Голландии?
- И не только до Голландии. Все находятся здесь, в Арденнах, хотя точно не знаю где. Мы за этим и приехали сюда с...
Только тут он повернулся к своему высокому спутнику и виновато улыбнулся: совсем забыл о нем. Тот стоял прямой и строгий. Штатский плащ не скрывал его военной выправки. Посматривая на нас любопытными и симпатизирующим глазами, он не осмеливался помешать встрече старых друзей, у которых была общая радость и общая печаль. Лишь после того как Валлон вспомнил о нем, спутник шагнул вперед, как полагается кадровому военному, с левой ноги и протянул мне руку:
- Дюмани.
С той же военной четкостью он повернулся к Георгию и представился:
- Дюмани.
Его рукопожатие было коротким и крепким. Он тут же сделал шаг назад и выпрямился, чуть слышно стукнув каблуками вполне штатских ботинок.
Наш хозяин, посмотрев на высокого обрадованными глазами, подошел к нему и робко подал руку:
- Рад встретиться с вами. Слышал о вас много хорошего, а вижу впервые.
После короткого замешательства Дюмани склонил голову, пожал руку Огюста. Выпрямившись, он поднял густые брови и едва заметно скривил тонкие губы: ему явно не нравилось то, что хозяин знал его.
Старый Огюст усадил всех за большой стол, а сам скрылся за дверью в углу: она вела на кухню. Валлон еще раз осмотрел Устругова и меня.
- Честно говоря, я не ожидал этой встречи, - признался он, - хотя искал именно вас.
Недоумение, появившееся на наших лицах, заставило его остановиться. Он усмехнулся и поправился:
- Ну, не совсем вас, а только похожих. Шарль сообщил, что доставил в эти края двух русских, говорящих по-французски, и что один из них знает подрывное дело. Подрывник сейчас очень нужен, и мы решили с Дюмани повидать его.
Валлон замялся, потом, виновато улыбнувшись Устругову, сказал:
- Я никогда не думал, что ты можешь быть подрывником.
- Он великолепный подрывник, - заверил я. - Настоящий сапер и на фронте командовал саперами. Я прикрывал его саперов своим взводом и видел их работу.
- Верно? - обрадованно, хотя все еще с ноткой сомнения, переспросил Валлон.
Георгий досадливо поморщился: уже привык к тому, что в его проворстве и ловкости сомневались.
- Верно... Учился строить, а научился разрушать... Как отмечали мои начальники, делал это быстро, точно и экономно, за что был удостоен "звездочки".
- Звездочки?
- Это орден Красной Звезды, - пояснил я.
Валлон продолжал рассматривать моего друга с интересом и недоумением.
- Жили мы в концлагере нечеловечески тесно, - вспомнил он вдруг, - а соседей своих не знали. Я знал хорошо только Самарцева. Он был членом интернациональной пятерки и руководителем советских коммунистов в лагере, и мы встречались с ним, чтобы обсудить дела. Иногда я говорил с тобой, улыбнулся он мне, - да и то больше потому, что ты приставал ко мне. Других почти совсем не знал.
- И мне показалось, что и не очень хотел знать, - вставил я.
- Верно, не очень хотел, - согласился вопреки моему ожиданию Валлон. - Я руководил франко-бельгийской партийной группой, как Самарцев вашей, и должен был держаться от русских подальше, чтобы не привлекать к себе внимание охранников. Сближение с советскими людьми само по себе было в лагере преступлением, и я невольно мог поставить под удар свою группу. У коммунистов были на этот счет строгие правила...
"Коммунисты... Коммунисты", - повторял я про себя и снова с особой отчетливостью вспомнил ту группу, которая держалась тогда около Самарцева. Это были Егоров, Медовкин, Шалымов, погибший на виселице, Скворцов, умерщвленный в "медицинском блоке", Жариков. В трудные часы, особенно перед казнью, которая совершалась с арийской аккуратностью по понедельникам и пятницам между шестью и семью часами, группа рассыпалась по бараку, поддерживая напуганных и подавленных заключенных. Они сдерживали тех, кто рвался к безнадежной драке с охранниками, и ободряли готовых впасть в отчаяние. В их спайке, несмотря на разность возрастов, характеров и склонностей, в четкости усилий было что-то такое, что заставляло меня думать: "Наверно, коммунисты".
Самого меня приняли в партию на фронте, хотя партбилет не успели выдать. Прошло некоторое время, прежде чем я осмелился рассказать об этом Самарцеву. Тот одобрительно улыбнулся.
- Я так и думал, что ты с нами.
- Только у меня нет партбилета, - сконфуженно объявил я и, вспомнив, что тут ни у кого нет партбилета, поспешно добавил: - Вообще не было партбилета. Не успели выдать, в плен попал.
Василий положил руку на мое плечо и тихонько пожал.
- В нашем положении партийность определяется не партбилетом, а поведением. Надо действовать, думать, чувствовать, как коммунист...
Я старался действовать, думать и чувствовать, как, на мой взгляд, мог и должен был коммунист. Образцом для себя я выбрал Самарцева. Но у меня не было его способностей, поэтому попытки следовать примеру Василия оказывались часто только жалким подражанием.
- Я знал, что в лагере были коммунисты, - сказал я Валлону, - но не причислял тебя к ним. Уж очень несерьезно вел ты себя.
- Несерьезно? - живо переспросил бельгиец с явным удовольствием. Значит, мне удалось выбрать надежную маску, которая обманула и вас и охранников. Выжили в лагере только те, кто сумел обмануть врага. А это часто много труднее, чем одолеть его.
- Я бы не сказал этого, - вмешался в разговор Дюмани. - Мы здесь вот успешно обманываем немцев, а одолеть никак не можем, потому что тут нужна сила, большая сила...
- Думаю, и с малой силой можно многое сделать, - поспешно подхватил Валлон и с горячностью, которая свидетельствовала о том, что бельгийцы продолжают неведомый нам спор, добавил: - Конечно, наших сил мало, чтобы одолеть врага, но их - я это говорил и повторяю - достаточно, чтобы нанести большой вред. И тут опять-таки нужна не столько сила, сколько хитрость.
- Как ни хитри, а одному человеку с тремя никогда не справиться, возразил Дюмани. - У них же не три против нашего одного, а тридцать. Тридцать, понимаете?
Дюмани повернулся к нам, точно призывал поддержать его в споре с Валлоном. Тот щурил свои сверкающие черные глаза и насмешливо складывал тонкие губы.
- Ты продолжаешь думать с прямотой военного, Анри, - мягко, но все же немного иронически заметил он. - Военные по-прежнему подходят к битве, как к кулачному бою. Если против тебя стоят трое, то, чтобы одолеть их, нужны шестеро. В этом весь смысл военной стратегии. Мы, штатские, то ли по своему невежеству, то ли еще почему считаем, что если ударить со спины, да неожиданно, да еще заорать как-нибудь особенно страшно, то и одному с шестерыми можно справиться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
