ей книжку дала в руки – научилась мечтать, сердце расшаталось и привязалась как раз к тому, который её любить не может!
Судейша снова пожала плечами, снимая очки для покрытия этого движения.
– Видит Бог, сердце моё, что я тебя не понимаю. Как это? Любить не может? И ты какие-то романы имеешь в голове, когда тут проще можно было бы справиться. Привезти его из Вильна, обручить, благословить и в расчёте.
– Хорошо, – сказала, болезненно улыбаясь, пани Бжежнякова, – но пусть это будет последнее средство, а я завтра выеду в Вильно. Силой, моя дорогая, такие вещи не делаются.
Спустя несколько дней потом действительно мать с дочкой отправились в путь к Вильно, под предлогом навестить кровных и старых знакомых. Марилка развеселилась немного, увидев стены вечного города и башни его костёлов. Но, прибыв туда, пани Бжежнякова должна была долго искать способа сблизиться со Станиславом; нигде там встретить его не могли, в конце концов мать должна была под предлогом письма судейши к сыну и новостей из Краснобора вызвать к себе Шарского.
Марилка не думала скрывать своей радости при виде такого желанного ей гостя – но ни дрожи её руки, ни блеска глаз, ни чувства, пробивающегося в голосе, казалось, не замечает Станислав. Улыбнулся Марилки, потому что застал только её одну, сел при ней и начал живо расспрашивать её о своих, о сёстрах, о матере. Девушка смотрела на него, смотрела как на тучу, и так насыщалась этим долгим разглядыванием после тяжёлой разлуки, как бы им никогда достаточно накормиться не могла, – и ничего, ничего, даже её слезный взгляд не пробуждал от сна того, к которому билось тоскливо сердце Марилка.
Чуть веселее, чем обычно, более свободный, он шутил, а каждое его слово так было для неё болезненно, так убеждало в равнодушии! Ещё в него верить не хотела; ей казалось, что сила этой привязанности, которая была и чистая, как любовь ангела, и сильная, как юношеская любовь, вкрадётся в застывшее сердце, оживит его, разожжёт искру и приблизит к груди, которая от него звала жизнь.
Когда они были вместе, она думала иногда, что его уже сумеет затронуть, что уже взволновала… ей казалось, что различает блеск в его глазах, что услышала в голосе что-то дрожащее; но спустя минуту мимолётного пробуждения он возвращался к прошлой нечувствительности и онемению.
Они встречались в доме пани Бжежняковой, которая разными способами заманивала Станислава, не показывая ему это отчётливо, в нескольких домах, в которые она его умысленно ввела и где сама часто бывала, на прогулках, в городе, но ничего не показывало, чтобы Шарский подумал о них, пожелал увидеть, сблизиться, довериться. Марилка, румянясь, шла навстречу ему вся дрожа, здороваясь с ним с таким выразительным чувством, что испуганная мать ломала руки, опасаясь, как бы в людских глазах не скомпрометировала себя своей привязанностью; но честная девушка так забылась, что весь мир для неё был ничем, а глаза чужих и суждения чужих безразличными. Каждый день росла эта любовь, а по мере её равнодушие Шарского было всё более заметно. Не перерождалась она в отчаяние, не выдавала себя стоном и рыданием, но, с каждой минутой становясь более сильной, уже была грозной для матери.
Не знала, что предпринять: оставить вещи как были и поселиться в Вильне в надежде, что Станислав прозреет наконец и почувствует, какое счастье к нему приближается, или вернуться в деревню, чтобы оторвать от него Марилку и попробовать её вылечить. Мать с дочкой никогда ещё не говорили об этом; между ними царила та сердечная симпатия, которая делает, что речь становится почти ненужной и излишней. Мария чувствовала, что мать её понимает, не скрывала от неё ничего; знала мать, что она также понимает, что сердце её делает для ребёнка; но до сей поры ни одно слово не прервало добровольного молчания с обеих сторон. Только слёзы скрывали обе и плакали по углам, думая, что этот всплеск боли друг от друга утаят.
Станислав по-прежнему был один, а равнодушие его доходило до той степени, что порой засиживался упрямо дома и трудно его было вытянуть от книжек, а пани Бжежняковой требовалась вся женская стратегия, чтобы склонить его к выходу так, чтобы не заметил, что его специально вытянули. Со времени прибытия в Вильно, после долгого отдыха Стась полностью погрузился в работу, закопался в своей комнатке, а так как жил только духом и мыслями, так как для них должен был черпать запасы из книг, потому что живой свет был для него едой невкусной, – всё жарче привязывался к холодным страницам, из которых высасывал жизнь и питание своей души. Из этого увлечения возникла неминуемая книжная мания, на которой всегда кончаются запалы, работники привычки. Он любил не только те книги, которым был обязан ежедневным пропитаним, но всё, что называлось книгой…
Как пан Бенедикт Плесниак он немного впал в антиквариатство, почти в библиоманию, а так как тогда в Вильне, благодаря нескольким евреям, которые вели книжную торговлю, легко было этой страсти угодить за маленькие деньги, за Лелевеловские даже цены, Шарский начал собирать библиотеку, изучения какой-то старинной литературы, и утонул в макулатуре. Создал этим себе искусственную жизнь, на которой, как пьяницы на водке, кончают те, что нуждаются в занятии для ума и сердца, а к людям за ними не дают себя отозвать, остыв к ним навсегда. А! Принимает и сердце участие в этом сухом деле, и оно бьётся при виде пожелтевшего пергамента, на котором лежит пятно прошлого, как раньше билось, может, на улыбающееся лицо девушки! Эта мания становится в конце концов страстью, безумием, горячкой… так Гёте, седея, собирал металлы и камни. Станислав, однако, не был собирателем без цели и идеи, но предпринял работу, может, чтобы самому оправдаться перед собой, а для неё собирал, что только мог и как мог. Смешное это, может, но взаправду небесполезное занятие исследователя тот только знает, кто работал, как сближение рассеянных черт, будто бы мелких, может построить великое целое; неожиданные огни выплёскиваются из тех соприкосновений, часто случайных, а сбор материала есть уже половиной дела.
Погрузившись в работу, в которой одно приготовление требовало огромных ресурсов, Станислав чувствовал себя более счастливым, более спокойным, увидел какую-то цель перед собой, но в то же время с той метаморфозой, которая из поэта делала его исследователем, грусть, говоря по-медицински, будучи болезнью воспалительной, стала, можно сказать, хронической, перешла в вечную тоску, сраслась с натурой его и жизнью.
Иногда ещё загорались глаза, вздрагивала грудь, когда вдруг прояснялся у него горизонт исследования, но затем, уставший, ища отдыха, лицо облачал
