посвящения, а рядом холодного, несчастного существа, что уже чувствовать не могло или не хотело; которое, отойдя от зависимой работы, как отрезвевший любитель опиума, теряло власть и цепенело в отдыхе. Какое там было нужно сердце, какую силу над собой, чтобы выдержать той, которую оттолкнули, чтобы не обидиться, чтобы не дать отозваться громче ни гордости, ни себялюбию, ни желаниям молодости!
Станислав постепенно умирал, а теми остаками его жизни пользовались люди, для которых страдание безразлично, лишь бы шелкопряд, умирая, спрял им клубок шёлка. Сочинения Шарского, в которых сохранилась вся жизнь, весь запал, вся неиспользованная сила, хватал Базилевич, забирали издатели и, как стремящуюся воду бросают мельницы, лесопилки и машины, чтобы её обращала, так ему давала работу, чтобы в этой горячке, желающей занятий, Станислав был уже послушный и делал, что ему велели, лишь бы только работать.
Каждый предмет в этой душе, сконцентрированной в себе, замкнутой внутри и сильной ещё, потому что неутомлённой жизнью, принимал большие размеры, серьёзные, и становился под его рукой новым произведением, сильным, здоровым, в котором чувствовалась кружащая кровь и бьющий пульс жизни. Малейшая мелочь, часто одно слово пробуждало в нём ряд идей, тьму мечтаний, вызванные толпы которых появлялись как по слову волшебника, преобразованные в людей, и шли, тянулись, сновали нескончаемым поясом.
Наконец начали удивляться той власти единения со светом самых бынальных идей, которые, судя о писателе по человеку, никогда не проявляли в нём огня, запала и этого богатство мысли. Базилевич хватал отрывки и напихивал их в «Эрудита», большие вещи публиковали отдельно, а так как Станислав мало читал критику, а ещё меньше обращал на неё внимания, продвигался собственной дорогой, не замечая даже, какое производил впечатление и вызывал крики.
Среди кропотливого занятия единственным развлечением были старые книги, которыми действительно забавлялся как ребёнок, отдавая за них что только имел до последней одежды. Сначала смеялись, но, когда начинал объяснять, что видел в сухой макулатуре, все его должны были оправдать. Часто Базилевич бросал его с утра и заставал ночью над фолиантом, начав читать который, не останавливался, пока не пожирал целиком. Холодный и сухой хроникёр вызывал для него целую эпоху; из нанизанных, как бусин, на верёвку фактов, из нескольких мёртвых выражений в его уме создавались образы, полные жизни. А когда он после долгого чтения возвышал голос о содержании книги, не понять её было в изменении, какому, проходя через его душу, подвергалась. Это старая и великая правда, что каждый по мере себя вычитывает с книжной страницы; для одного она есть картинкой, полной красок и света, для других – смешанной кучей мусора. Станислав, читая, творил.
Несколько раз из дома, занимаемого Базилевичами, Шарский хотел выехать, и доктор его оттуда вытягивал, видя, что там, вместо того чтобы сдерживать его от убивающей работы, пользуются ей только; но литературные супруги под разными предлогами не допускали Станислава сменить жильё; наконец, намножилось у него книжек, а по мере роста их численности, беспорядок, в котором были разбросаны, увеличивался, и Шарский набирался отвращения к переезду в другое место, которое должно было прервать его работу и приводило неразрешимый хаос… Тяжело ему было двинуться из однажды устланного гнезда.
Так обстояли дела, когда однажды профессор Ипполит, который издавна как-то забыл о бедном поэте, вбежал в его комнату и, застав его на полу, среди фолиантов, побледневшего, жёлтого, с горящим румянцем, с растрёпанными на лысеющей голове волосами, остолбенел от такого зрелища.
– Поэт! Ради Бога! Что с тобой? Разве тебе этот плуг тянуть? Разве ты создан волом для ярма? Ты всё-таки жаворонок, что поёт пахарям, ты взялся не за свои вещи.
Шарский медленно поднял привыкшую к склонению голову.
– Это лекарство! – сказал он тихо. – Лекарство!
– Какое лекарство?
– На выживание.
– Где же ты выжил? Смеёшься над этим! Заблуждение! Одевайся и пойдём… разбужу тебя одним словом… Сара приехала!
На это красивое, волшебное имя Станислав запылал, закачался, но вскочил на ноги и, как бы вдруг все силы восстановил, бросился к профессору.
– Ты шутишь! Ты шутишь! Негодный!
– Но нет, нет! Сто раз нет! Сара приехала… Но если вид недостойной тебя кокетки, что, забыв минутные романы, безумствует по свету, когда ты так глупо сохнешь по ней, должно тебе на что-нибудь пригодиться, – сегодня ещё сможешь её увидеть.
Станислав изменился в мгновение ока, пригасшая уже страсть взяла над ним верх и охватила его снова, он ожил, начал, разбрасывая книжки, отталкивая бумаги, искать одежду, хватал, выпускал из рук, что брал, смеялся, плакал, но всё-таки жил! Уста его машинально повторяли заплаканным глазам:
– Сара приехала! Сара приехала!
Ипполит поглядывал на него в молчаливом удивлении, не умея дать себе отчёт во впечатлении, какое произвели его слова; в его улыбке было немного жалости. Стась уже оделся и, не дожидаясь своего проводника, не спрашивая его даже, где должен искать ту, имя которой пробудило его от оцепенения, вылетел, оставляя за собой открытую дверь. Напрасно профессор кричал, хотел вернуть, должен был сам закрывать, отдать ключ и уйти огорчённым, на улице не нашёл и следа Станислава.
Он сам не знал, куда бежал с той мыслью, что снова увидит Сару. Ему казалось, что с ней вернулось его прошлое, что засветилась новая жизнь. Машинально ноги вели его на Немецкую улицу, и поначалу не мог опомниться, когда его задержал голос пани Бжежняковой, спрашивающей, куда так летит. Он не заметил ни её, ни Марилки, хоть встретился с ними лицом к лицу. Женщины поглядели на его, удивлённые этой необычной его живостью.
– Что это? Куда вы так спешите?
– Я? Куда? – повторил Станислав. – А! Справедливо… сам не знаю. Я вышел так, – буркнул он, краснея и не в состоянии признаться, – на прогулку! Я почувствовал необходимость в воздухе и вышел.
– Иди же, иди, живи, дыши! – воскликнула обрадованная этим ответом Марилка. – А потом, потом приди и нас порадовать видом своего воскрешения.
Только последнее её слово ударилось об ухо Шарского, который посмотрел на Марию, подал ей руку с непередаваемым каким-то тайным чувством, грустно улыбнулся и снова побежал дальше.
Долго две женщины глядели за ним, не в состоянии понять, что такую внезапную и дивную перемену произвело в человеке, который сюда едва тащился, едва сонными глазами глядел перед собой. Его разгорячённое лицо, пылающее, прямая фигура, глаза, полные какой-то похоти и слёзной боли вместе, знаменовали как бы возрождение души.
– А! Боже! Благодарю тебя! – вздохнула Мария. – Ты сжалился надо мной и выслушал молитвы… он возвращается к жизни…
И слеза счастья, за которой вскоре должны были побежать другие, потекла по лицу Марии.
Станислав был уже далеко, но какое-то безрассудное безумие вело бедного. Имя Сары пробудило в нём шеренгу умерших воспоминаний, прямо до последнего… ему казалось,
