грудь каменная! – отозвалась Сара, которая, казалось, уже не замечает Шарского, с упрёком и вздохом.
– Может, меня Кто-то справедливый использовал орудием мести… за него!
На эти слова блеснули только каким-то мимолётным лучиком глаза Сара, подавляя чувств, замолчала, стиснув уста. Князь поглядывал на Шарского и не спеша прохаживался по гостиной. Тот, как упал, так и сидел бессознательный, а по его лицу текли слёзы… опьянялся видом Сары.
Актриса иногда бросала на него чёрный взгляд, но это не был уже тот глубокий, сильный, восхитительный взгляд девушки; был это взгляд выученной кокетки, больше обещающей, чем может сдержать.
Спустя мгновение князь R, не в состоянии выдержать вида этого мученичества, хмурый вышел в другую комнату.
– Слушай, Станислав, – сказала, пробуждая его прикосновением руки, Сара, сухо, холодно – опомнись, приди в себя, прошу… имей разу! Ты всё ещё ребёнок… о, мой Боже!
– Да, ребёнок! Большой ребёнок! – отвечал Шарский медленно.
– Но время вырасти из этого, – сказала израильтянка. – О, Боже мой! Видишь, как меня это мучит… достаточно у меня драм в театре! Поговорим холодно, поговорим разумно… Ты можешь мне навредить своим безумием! Слушай! – добавила она почти с нетерпением. – Сара не есть тем, чем была… забудь о прошлой Саре. Возраст и жизнь меняют, всё более новые пробуждают требования, новые желания и потребности. Капелланка поэзии и красоты не может вынести нужды и недостатка… мне нужна роскошь, деньги, золото… и свобода, которая за них покупается. Я люблю всё, что красиво и что меня делает красивой, я нуждаюсь в подарках и дани всего света для моего удовольствия, я должна жить в этих золотых рамах, без которых не понимаю жизни… должна быть пани и сыпать золотом вокруг… жизнь в нужде, в труде и заботе о завтрашнем дне не для меня. Я должна была вкусить богатства и имею их наконец… Я продалась… все продаются!
– Не все! – воскликнул, вставая, Станислав. – Не все! Ни я, никто из тех, что в себе не убили сердца, не дадут купить себя за грёзу богатства…
И хотел кончить проклятием, но взгляд Сары, проникновенный, огненный, прибил его, приковал к месту и замкнул ему уста.
– Я гневаться на тебя не могу, – отвечала она медленно, – приму, что скажешь, заболею, может, но снесу всё… я проданная, я купленная любовница этого человека… правда! Но эту подлую продажу что-то облагораживает, Станислав, при виде его моё сердце бьётся! Я люблю его! Я люблю его!
Не знаю точно, выговаривая эти слова, было ли у неё на уме, что князь может подслушивать за дверью, но то правда, что чувства свои, настоящие или разыгранные, выражала с проникновенным запалом.
Станислав схватился за грудь, хотел что-то ответить. Сара поглядела на него, приказывая молчание, и так говорила дальше:
– Я знаю, что он меня не любит и любить не может; я мучаюсь тем, что для него игрушка, но так хорошо, так мило, хоть иллюзией купить себе счастье на мгновение! Я заблуждаюсь, обманываю себя, но смотрю на него, но держу его при себе. Ты хотел бы из мести, из животного чувства и дикого варварства испортить мне ясные дни?
– А! Ясные дни за тобой! – сказал, обретая мысль и голос, Станислав. – Ищи их в своей молодости, в том времени, когда ты кувшинчик, в который, может, упала слеза, несла на чердак бедному сироте… тогда были ясные дни твои!
– Прекрасные это были дни, – тихо шепнула израильтянка, – но нам их не вернуть. Каждый возраст имеет свой час счастья, и каждый иной; то было счастьем девушки, это желанием женщины.
– Но беда тому, – прервал Шарский, – беда тому, слепая, кто детским счастьем выжить не умеет, тянясь всё за другими… Сойдёт так прямо в лужу.
– И напьётся в ней… – с понурой улыбкой добавила Сара.
Замолчали оба… Князь, посвистывая, вошёл в залу с огромным датским псом, который, своевольничая, весело подпрыгивал к его поднятой руке; развлекался с ним самым спокойным образом и громко смеялся, не бросив даже взгляда на Сару.
– Видишь его, – отозвалась актриса, – как с этим псом, развлекается со мной, ничего больше… и любит меня столько, что своего датчанина. Ты мог бы завидовать мне в этой капельке счастья?
– Что же прикажешь мне делать? – спросил Шарский. – Уйти, не показываться?
– Зачем? Почему? – прервал князь, подходя с весёлым лицом. – Чем же мы тебе можем мешать и вредить? Ты – прошлое Сары, о котором я должен был знать. Что-то иное, если бы будущим мне угрожал, но прошлое никогда не возвращается… дорогая Смарагдина, ты слишком уж мало меня знаешь и чересчур опасаешься…
Станислав бросился к нему с благодарностью в глазах и бьющимся сердцем.
– Значит, позволишь мне смотреть на неё и не выгонишь меня?
– Но, мой дорогой пане! – ответил князь, пожимая плечами. – Не приписывай мне какой-то странной ревности, которая бы меня смешным только делала… Кто же ревнивым быть может?..
Только что не добавил:
– К актрисе, которой платит!
Но воспитание и вежливость, к которой привык, не позволили ему докончить мысли, обидной для неё, и доложил медленно:
– Кто же может быть ревнивым – о дне вчерашнем!
Сара вздохнула.
Шарский пожал руку смеющемуся князю Р. с благодарностью, которая пробудила в том сочувствие. Он весь трясся, слёзы ещё бежали у него из глаз, он побежал в уголок, сел, заслонённый мраком, и оттуда в тишине стал смотреть снова на воплощённое воспоминание счастливых лет…
Сара по-прежнему лежала, но хмурая и раздражённая; иногда на князя, который забавлялся со своим псом, то на Стася бросала взгляд, как бы сравнивая их друг с другом, и один Бог знает, какие там мысли крутились в той голове, такими красивыми смотрящей глазами.
Наступил вечер, а Шарский не двинулся с места. Подали чай, на который с особенной вежливостью, почти принуждением и силой князь вывел Шарского из тёмного закутка. Сара как-то развеселилась, но то ли из плохого расчёта то ли чтобы до последнего поразить Станислава, предметом её насмешливого разговора было постоянно прошлое, которое вытягивала на плац, чтобы ему давать пощёчины иронией и смехом. Всё! Всё аж до чистого кувшина воды разбила она перед глазами Станислава, топча, ломая, пачкая с фантастичностью отчаяния.
Наконец Шарский выбежал от неё в отчаянии, бросился на свою бедную кровать и поклялся, что больше её не увидит, что к ней уже не вернётся.
Красива кровь, когда течёт из раны пурпурной лентой. Красива, когда выплёскивается, пачкая землю своей краской огня и жизни… но из неё убегает жизнь, но чтобы её видеть, нужно разорвать жилы и пролить из источника силы. Такая же красивая, как эта струя крови, была песнь отчаяния, которую воспевал поэт по возвращении домой, замкнутый в своей тихой келье, едва зная, что делает; но когда в его голове и груди, разрываемой
