печалью, и вздыхал ещё сильней, придавленный прошлым. А! Таким пустым! Таким пустым был для него мир! Такая глухая тишина лежала на далёком тракте жизни!
Общество Базилевича, его жены и их гильдии вовсе не подходило к его сердцу; были это люди искусственные, иные по внешности, а иные в середине, все на показ, на выставку, на обман, а он не лгал никогда ни словом, ни взглядом, ни движением. Среди этих существ, полных преувеличения, он, должно быть, казался бледным, блёклым, стёртым, как фигура, нарисовнная натуральными красками среди кричащей колоритом картины. Не признавали ему также ни способности, ни запала и считали его холодным существом, недалеко видящим, и даже неучем, потому что никогда не признался, что знал то, о чём представления не имел, и искренне признавался в ошибках и заблуждениях.
Так тогда тянулась эта жизнь наполовину закопанная в книгах, наполовину отданная думе, частица которой, только маленькая, шла в жертву людям и обществу. Пани Бжежнякова, от глаз которой ничего не уходило, видела его каждый день более старым, более холодным, больше охваченного тоской, больше оторванным от света и ужасалась, глядя на прогресс этой болезни. Была это в действительности как бы какая-то болезнь. Станислав задумывался всё удивительней, всё меньше видел, что делалось около него, всё меньше чувствовал, всё реже давал себя вывести из этого состояния онемелости; часто, вернувшись, он садился в кресло, смотрел на стену, опускал голову, и так молчащий он проводил без движения час. Марилка будила его словом, напевом, улыбкой, песенкой; он отворачивал глаза, вздыхал, а когда казался взволнованным, когда румянец, как два лепестка розы, преклеенные к щекам, зацветали… брал щляпу и убегал. Я сказал бы, что он боялся уже сердцебиения и всяких последствий его, что сам себя оттягивал мощной силой воли от точки, до которой дойти не хотел. Он всё реже открывал уста о вещах нейтральных, а те раньше огненные выкрики, что вырывались из его груди как весенние потоки, замолкли навсегда…
И юношеское лицо также носило пятно перемены, которой подвергся весь: похудел, высох, пожелтел, сгорбился, постарел. На глазах был туман, который ни в душу ему заглянуть, ни выглянуть ей на свет не позволяла. Уста забыли молодую и охотную улыбку… а слеза, слеза, что ещё свидетельствует о чувстве и боли, уже никогда не увлажняла его глаз.
Доктор Брант, которого, возможно, специально позвала к себе пани Бжежнякова, увидев его у неё, рассчувствовался при виде старого знакомого и, забыв всякие обиды, с чувством сострадания снова привязался к Станиславу.
Шарский на мгновение почувствовал себя взволнованным этими знаками приязни достойного старца, но когда Брант пытался по-своему заняться его моральным лечением, упорно от него защищался. Напрасно доктор то уговаривал его пойти на прогулку, то его в свет вёл, то развлекал, то смешил, то приводил ему напрашивающихся, это совсем не помогало. Шарский выскальзывал, выкручивался, убегал и лекарство подействовать не могло.
– Это может плохо кончиться, – сказал наконец Брант потихоньку Бжежняковой, беря понюшку, – болезнь уже впилась в душу, а где душа занята, там тело не справляется… на голос её, как на звук труб Иерихона, город должен пасть. В этом юноше не тело до сих пор, но душа ранена, сердце покалечено.
– А! Доктор, спаси его, если можно! Спаси на милость Божью!
– Если бы я мог! Но как спасти, когда кто каждый день сам себя травит? Бог… время… вот единственные средства… я только смотреть должен и вздыхать с вами.
Счастьем, слов этих зловещих никто, кроме вдовы, не слышал, а та хорошо над ними поплакала в тёмном углу, решаясь наконец оттянуть дочку и увезти в деревню.
Но на первое сказанное о том слово Марилка повисла на шее матери и воскликнула:
– Матушка! Дорогая! Матушка! Я ехать не могу!
– Дитя моё, ты должна, ты должна.
– Я должна, но не могу, потому что умру…
Испуганная резкостью этих слов, сказанных с неизменной силой чувства, мать смолкла.
– Марилка, поговорим откровенно, дитя моё… я хочу спасти тебя, – отозвалась она, глотая слёз, – ты любишь Шарского, а эта любовь жизнь тебе отравляет.
– Да! Я это чувствую… но… любить его должна… это моя судьба, это предназначение…
– Поедем, выплачешься, нагрустишься и должна о нём забыть.
– И умру! И умру, дорогая матушка! – крикнула девушка, падая ей в ноги. – Оставь меня здесь… я ничего больше не желаю. Только его иногда видеть.
– Но он тебя не любит! Любить не может!
– Я знаю! Я это чувствую! Сто раз повторяла это себе напрасно, но должна любить его… всегда… всегда, до смерти.
Пани Бжежняковой казалось, что последним героическим лекарством от этого безумия может быть история Сары, о которой узнала от доктора Бранта; поэтому собрала отвагу, чтобы её всю рассказать Марии.
Марилка слушала с огненными глазами, с грудью, волнуемой вздохами, с любопытством ребёнка, заглядывающего в пропасть, и в конце концов залилась слезми.
– Он её до сих пор ещё любит, – добавила мать отважно.
– Он её любит! – повторила Марилка. – Я знаю, и никогда меня любить не будет; но чем же помочь моему сердцу. Нет, мама, я его жалею! Я люблю его, несмотря ни на что, бросить его сверх моих сил…
– Поэтому уедем, хоть на какое-то время, вернёмся позже.
Мария, не в состоянии уже сказать ни слова, упала к её ногам, но её плачь был таким красноречивым, её горе таким пронимающим, что бедная мать не смела сопротивляться ей, и должна была уступить.
* * *
Довольно долгий промежуток времени прошёл почти без изменений, никакое более важное событие не прерывало его, ничего на вид не смешало привычного порядка, и однако, для чужих, для свежих глаз эта история, которую мы рассказываем, простая, правдивая, небогатая фактами, потому что не придуманная для развлечения, близилась, очевидно, к концу Станислав исчерпывал себя лихорадочной работой, сох, убивал себя.
Также Мария часто целые дни просиживала одинокая у окна, в ожидании, и все недели страдала одинокая, чтобы потом украденный час провести рядом с равнодушным – и также медленно увядала, как цветок, поедаемый невидимым червем. Ни мать, ни она ничего уже больше не говорили; жизнь тащилась тем же режимом, как началась. Станислав только всё реже и реже приходил, а чаще всего поверенный вдовы, доктор Брант, должен был его к ней почти силой из шлафрока, от книжек и пера вытягивать, водя в разные места, где могли встретить Марилку. Наперекор всему, казалось, что, чем дольше продолжалось это знакомство, тем Шарский, боязливей к ним приближался, приветствовал холодно, смешанный, уходил безразличный, с поспешностью, а беседа с Марилкой часто звучала напрасно, не дойдя ни до уха, ни до сердца…
О! Грустным было зрелище этой привязанности, такой искренней, этой любви, такой чистой и полной
