Как это тебе удалось, пробормотал Филиппов. Ноги его остановились. Вурдалачка ты, Елена.
А тебе Гошку жалко, спросила я. И увидела, подняв голову, что солнце одним своим боком уже зацепилось за черные ветви, которые сейчас потащат солнце вниз, вниз, вниз…
У Елены было тихо, пыльно и прохладно. В холодильнике оказалось полно всякой всячины — из Елены получилась шикарная домохозяйка — нашлось и вино. А Филиппов еще в кафе купил коньяка. Он опять с аппетитом поел и выпил, а Елена, стоя, курила и, наклонившись над ним, едва не касаясь его грудью, открыто проступающей сквозь легкую ткань летнего платья, поинтересовалась низким голосом: «А, между прочим, мы на «вы» или на «ты»?
— Между чем и чем? — Филиппов захохотал.
— Я предлагаю перейти на «ты», — Елена словно пощекотала его приятными словами, и он залился смехом таким, искренним и бурным, что все его тело заколыхалось.
Я поняла, что ему льстит, что моя приятельница, которая много моложе его, предлагает не соблюдать условностей, и что за легкостью ее перехода к более простому и свойскому обращению, он угадывает и легкость перехода к чему-то другому.
Было что-то новое для меня и в Елене, и в долгом безудержном смехе Филиппова, и, пока они пили «на брудершафт», я пыталась проанализировать, что же в них удивляло меня. И как мне кажется, я догадалась: Елена выглядела и вела себя почти как уличная девка (говоря архаичным языком моей бедной мамы), а смех Филиппова — в п е р в ы е за долгое время нашего с ним знакомства — звучал по-настоящему искренне, а главное, его смех, обычно мелкий и злобный, или сдавленно-грустный, или горько-саркастический, сейчас был добрым!
— Нет, сначала, я хочу тебя, Владимир, протестировать, — Елена быстро сходила в другую комнату, принесла бумагу и ручку.
— Я готов, — Филиппов озорно на нее глянул. Он то совсем не обращал на меня внимания — может, намеренно? — то резко поворачивался ко мне, сидевшей рядом с ним на диване, и громко шептал: «Люблю!». И Елена не могла не слышать его признаний.
— Возьмите авторучку и на листе нарисуйте дерево, — приказала Филиппову Елена. Я усмехнулась. Ей хочется произвести на него впечатление своей способностью проникать в человеческую психологию. Ради Бога. Я не стану мешать.
Филиппов старательно, точно школьник-отличник, — а он, кстати, учился именно на одни пятерки! — стал рисовать сначала кудрявую крону, потом тонкий ствол…
— Березка. — сказал он, прочертив на стволе черточки, — это вот — она, Анна. Я нарисовал Анну.
— Я потрясена! — Воскликнула Елена, многозначительно вглядываясь в протянутый Филипповым листочек. Надев очки, поскольку как многие «настоящие психологи», — а она уже не первый год работала в диагностическом кабинете, — была близорука. — Потрясающе!
— Я весь внимание, — Филиппов хотел казаться ироничным, но чувствовалось, что он просто сгорает от любопытства.
— Ваша душа-тайна, — Елена сняла очки и прикрыла глаза.
— Мы же с вами уже на ты, — пробормотал Филиппов. И мне показалось, что он сейчас испытывает перед «умным психологом» робость.
— Так надо, на «вы», — подала я реплику. Но не засмеялась. Зачем портить Филиппову удовольствие жадно слушать о самом себе речи ученой девицы?
— Казалось бы, простой рисунок — дерево… — Елена помолчала. — Но сколько в нем содержится информации о вашем характере! Вот, к примеру, сам факт, что выбрана березка…
— Это она, — Филиппов ткнул пальцем в мое плечо, — березка.
Но Елена не обратила внимания на его реплику, сочтя, видимо, ее за шутку. И не очень удачную к тому же.
— Березка — это чистота… Значит, на самом-то деле, вы стремитесь к чистоте, к ясности, к открытости…
Какой, однако, бред, подумала я.
— Ветвей много. Вы — плодовиты как ученый. Но вот здесь, в самом низу, изгиб ствола — это детская травма. У вас была какая-то психологическая травма в раннем возрасте Она могла искривить весь ствол — что означает жизненный путь — но искривила только начало пути, а дальше ваши внутренние психологические резервы оказались сильнее. Много травы возле ствола — выраженная сексуальность. — Елена сделала многозначительную паузу. — Но вот какие-то торчащие ветки без листьев — это последствия перенесенных тяжелых стрессов и агрессивность. Вы — очень агрессивны!
— А что меня ждет? — Филиппов смотрел на Елену с почтительным и тревожным доверием. И вновь я не стала им ничем мешать.
— Вы склонны к внезапным бурным страстям. К неожиданным сильным влюбленностям. — Во взгляде Елены появилась поволока. А Филиппов покраснел.
Дальше мне не хочется ничего писать. Одним словом, я ушла одна, а Филиппов остался у Елены. Было ли что у них, зачем гадать. Он позвонил на следующий день, сказал, что «пьяный в стельку», не заметил моего исчезновения… Но одно впечатление этого лихорадочного вечера — танец Филиппова и Елены — не могу не описать. Потому что была просто потрясена.
ТАНЕЦ Ф.
Это был фокстрот.
Да, фокстротик из тех, что иногда звучали у нас в доме. Мама говорила, что их любила ее мать, моя бабушка. Мелодия сладкая и страстная, но несколько театральная.
Филиппов встал и, галантно склонившись, пригласил Елену. Она плотоядно улыбнулась.
И вдруг — после нескольких тактов — их тела точно отделились от них или от моего представления, какие они — Филиппов и Елена — тела нашли друг друга и превратились в сообщающиеся сосуды, по которым стала перетекать музыка, увлекая их за собой и меняя их форму — пока не растворила их вовсе — и вместо пластически меняющихся сосудов я увидела колышущихся змей, которые, точно опереточные танцоры, изгибались и подпрыгивали, сверкая чешуей, их многочисленные хвосты взлетали то вверх, то вниз… Это было потрясающе.
Но мне так хотелось все-таки отделить Филиппова от Елены, и я — с усилием — сосредоточилась только на его округлом танцующем теле. Оно плавно колыхалось, как волна, взлетало, словно легкий шелковый шарф… Оно было воплощением пластики, гибкости, волшебного чувства ритма.
И вдруг я словно ощутила взгляд Филиппова: нет, он танцевал самозабвенно, глаза его зеркально блестели и вряд ли видели не только меня, сидящую на диване, но и свою партнершу. Но чувство, что Филиппов на меня смотрит все усиливалось. Это был взгляд скорбной любви — и мурашки побежали по моей коже. И тогда я подняла голову и почему-то посмотрела в верхний правый угол комнаты. Сначала я решила, что там, под потолком, висит портрет, но через секунду поняла — это же лицо Филиппова! Его глаза смотрят на меня, не отрываясь. Потом лицо исчезло. Я вновь перевела взгляд на танцующих: расширенные зрачки Филиппова блестели, точно у больного эпилепсией, щеки были бледны, а под вьющей влажной черной прядью набухали капли пота.
Музыка резко кончилась».
46
С момента исчезновения Василия Поликарповича прошло уже недели три. Впрочем, я могла и ошибаться. Если бы мне сообщили, что в этом городе, городе моего детства, время течет как-то по-иному, меня бы это вряд ли удивило: я теперь постоянно ощущала какие-то непонятные «выпадения» из одного состояния в другое, сначала воспринимавшееся как чужое, а потом начинавшее доминировать — так, что состояние, из которого я недавно выпала, как птенец из гнезда, уже вроде мне и не принадлежало. Путаница происходила не только с моими самоощущениями, но задевала и материальные предметы. Я могла умываться в ванной комнате Дубровина, крайней узенькой, облупленной, как вдруг мимо приоткрытой двери пробегала тень собаки, и я, подставив лицо теплой струе воды, мгновенно попадала в какую-то иную ванную, чистую и светлую, красивую и просторную, и м о я собака лаяла за дверью. Вытерев лицо и шею, стареньким вафельным полотенцем, я еще какое-то время бродила по д р у г о й квартире, но вспоминала через минуту, что у меня нет никакой собаки, что сейчас я нахожусь в чужом и холодном городе, что в данное мгновение брожу среди пыльных коробок и рюкзаков Дубровина, что квартира никак не продается, покупатели ходят почти каждый день, некоторые соглашаются, но потом почему-то отказываются… и так уже — сколько? — и тут я переставала плести эту грустную вязь… сколько дней, сколько дней…
Иван, приятель Василия Поликарповича, резко бросил пить. Старик исчез после их тихого вечернего выпивона, посвященного прощанию Ивана с одинокой жизнью вдовствующего графа в изгнании. Иван рассказал, не без скупой мужской слезы, наверное, что встретил тоже одинокую — и романтичную! — женщину и теперь собирается жениться. Наверное, признание молодого друга вызвало у старика некоторое досадное раздражение. Правда, он пропел ему, безбожно перевирая мелодию, «Прощальный ужин», однако, когда Иван уходил, старик так треснул дверью по стене, что посыпалась штукатурка.
— Обидно стало Василию Поликарповичу, но что поделать: его-то годики ушли — укатились под гору, — Иван закурил и покачал головой.
