Но ведь все может быть гораздо проще: ей не хватает внимания, получив порцию, пусть отрицательную, она оживает, а я выгляжу так плохо из-за чувства вины: я и вижу себя в зеркале безобразной, именно потому, что безобразно, с точки зрения моей души и совести, себя веду.
Теперь о Дубровине…»
Дойдя до этого места, я решила пойти принять ванну, пока Дубровина нет дома. Погрузившись в теплую воду, я вновь, вопреки чтению записок сестры, стала снова размышлять о том странном месте, куда случайно или, наоборот, слишком неслучайно, попала — о квартире Дубровина.
Несмотря на пыль, покрывавшую полки с книгами, рюкзаки, какие-то старые тюки и картонные коробки, дом не казался грязным, он поражал другим — каким-то разнообразно проявленным уродством. Полки для книг были самодельные, сколоченные грубо, покрашенные некрасиво. К тому же и краска уже пооблупилась, потеряла свой цвет. А картины, висящие над кроватью, тоже какой-то несоразмерно большой по сравнению с малогабаритным миром квартиры, были так безвкусны, отдавали таким примитивным, пошлым дилетантизмом, что мне хотелось, глядя на них, заплакать от отчаянья. Вся мебель в квартире производила впечатление слегка подремонтированных деревяшек, найденных на свалке. Но томик Торо на одной из книжных полок, подчеркнуто поставленный впереди других книг так сказать лицом к входящему, недвусмысленно намекал, что все в этом доме намеренно примитивное и единственный житель этого не очень нормального мира во многом следует за Торо.
Однако, мне всегда казалось, что художественный манифест Торо не лишен ни вкуса, ни меры, ни даже эстетического блеска… А здесь! Все так убого, так криво и косо, так безвкусно и навязчиво-неряшливо. Даже ванная комната. Несмотря на чистые стены и пол, отдыхать и мыться в ванной можно, только закрыв глаза. Все — так же уродливо, как и повсюду, в квартире: чтобы за край ванной, граничащий со стеной, обитой клеенкой, не стекала вода, кто-то — боюсь, что сам Дубровин! = грубо и торопливо напихал в щель какой-то белой замазки. Для босых ног нет никакого коврика, но из-под ванной торчит криво сколоченная деревяшка и на нее предлагается наступать нежным женским ногам! В квартире Дубровина уродливо абсолютно все. Почему? Может быть, он сам внутренне ощущает себя уродом?
И вдруг мне вспомнилась наша с сестрой тетка, не очень красивая, вышедшая замуж за весьма скромного мужчину, незнаменитого, небогатого и невидного собой, но тайно, в юности, мечтавшая стать актрисой и, пожалуй, обладавшая явным артистизмом, с годами превратившимся в истерию. Я часто удивлялась, почему она совершенно не следит за собой, одевается как попало, и я однажды спросила ее об этом. Она ответила зло и быстро: «А по мне так или все или ничего». И я поняла, что она имела в виду.
И на безобразном острове Дубровина, созданном безвкусно и убого по чертежам чужих биографий, в любой момент мог раздастся страшный вопль — вопль о чем?
И в этом момент я похолодела от неожиданности: кто-то осторожно, с наружной стороны, задвинул защелку двери в ванную комнату. А я помнила, что нарочно оставила входной ключ в замке, чтобы Дубровин не способен был войти в квартиру, не позвонив, а я могла бы спокойно расслабиться, полежав воде.
Я молчала, и некто, стоящий за дверью, молчал тоже. В зарубежных фильмах впечатление от подобных сцен обычно усиливается внезапным ревом сирены за окном или рокотом мотоцикла. В наших фильмах прошлых лет, тяготевших больше к псевдорефлексии, нежели к киноэффектам, такое тягостное молчание затягивалось минуты на три, а из крана навязчиво капала вода.
Я лежала в старой безобразной ванне, упирающейся всеми своими боками в отвратительные, изжившие свой век еще до постройки дома, уродливые трубы, под клетчатой, местами порванной клеенкой, в хрущобе…Впрочем, на Хрущева, которого сместили, когда мне, кажется, было около года. а может, даже еще до моего рождения, мое раздражение не распространялось: он был нормальный, умный, хитрый и живой человек, и стремился выселить людей побыстрее из жутких бараков, вот и все.
Но вода из крана, тем не менее, действительно капала.
И капала и капала.
Я прикрыла глаза, буквально на секунду, забыв, что за дверью кто-то есть — и тут же мне представился Дубровин, стоящий на коленях и пытающийся подглядывать в щель, между полом и стершимся краем двери.
— Я все вижу, — сказала я громко, — твой длинный нос торчит!
— Сквозь дверь видишь! — Голос, ответивший мне, и в самом деле принадлежал Дубровину.
Я расхохоталась!
— А тем не менее, я не открою. Теперь ты у меня в плену.
Эге, он, кажется, от Генри Торо перешел к Фаулзу, мелькнула у меня мысль… Учитывая Дубровинский идиотофанатизм, ситуация может начать развиваться…
— Открой, Сережа!
— Не открою.
…по модели «Коллекционера». Этот роман лежал, разделенный множеством закладок, на одном из ящиков, служившем, видимо, журнальным столиком.
— Ну брось шутить.
— Я не шучу. Я хочу, чтобы ты подписала одну бумагу. — И он просунул в щель между торчащим клочком линолеума и занозистым низом двери неряшливо оторванный клочок, на котором было написано следующее: «Я открою дверь, если ты напишешь внизу под моим предложением: «Да, согласна». А ниже следовало само предложение: «Выходи за меня замуж».
Я чуть было не рассмеялась, нет, не насмешливо, наоборот, я как-то сразу Дубровина поняла: ему ничего не оставалось кроме вот такого хитроумного, как ему думалось, и з о б р е т е н и я, именно потому, что как раз моего смеха — и не сочувственного, отнюдь! — он и опасался.
— Да, подпишу, подпишу, — согласилась я. Господи, мы же не у нотариуса! И не в церкви! Чего не подписать? Откручусь потом как-нибудь. Спущу на тормоза.
Он сунул мне под дверь еще и стержень (целой авторучки у него, разумеется, в квартире не нашлось) и я нацарапала: «Хорошо. Ку-ку», по-моему глуповато ухмыляясь.
Дубровин тотчас же открыл дверь в ванную и радостно предложил мне выпить за помолвку. Два бокала уже золотились в его загорелых ладонях. Из одного он торопливо отпил.
— За нас!
— Ты зачем полотенце брал? — Внезапно спросила я, сделав маленький глоток.
Дубровин перестал пить и глядел на меня, явно не понимая, о чем я.
— Я не брал никакого полотенца, — сказал он. — Они все там… У меня нет больше. — Он указал кивком головы на дверь в ванную.
— Я — не о твоих полотенцах.
— Ну, может, в чемоданах что-то и есть, мать у меня была прижимистая, но я и сам не знаю, что у нее где припрятано, — он даже слегка покраснел и явно был удивлен.
Я почувствовала: к желтому пушистому полотенцу, которое держали дорогие мне, тонкие пальцы, Дубровин не имеет никакого отношения.
Однако, сцена импровизированной помолвки была смята.
48
Оставался Филиппов.
Встретиться с ним и… выполнить просьбу сестры. Сердце мое сначала точно куда-то провалилось, а потом застучало сильно-сильно. Все мне только привиделось. На самом деле я ведь не знаю, о чем хотела попросить меня Анна. Отбросить мистику. Встретиться. Поговорить. О чем? О полотенце? Я усмехнулась. Если Филиппов не при чем, он решит, что у меня не все дома. Я усмехнулась. У меня дома вообще никого нет. Детский каламбур.
В который раз я шла по утреннему проспекту… И фонтан, и темная арка, и…
— Я, собственно, вас и жду. — Силуэт мужчины, отделившись от влажной стены, качнулся мне навстречу. Окажись он Филипповым, я бы, наверное, упала в обморок.
— Василий Поликарпович?!
— Он самый.
От него слегка припахивало перегаром, но как всегда, старик держался с достоинством и припадал на больную ногу, ступая рядом со мной, четко и равномерно, точно вычерчивал своей походкой кардиограмму совершенно бесстрастного сердца.
Мы подошли к подъезду. И тут я вдруг вспомнила: я ведь никому не говорила о том, что собираюсь утром зайти в старую квартиру, откуда же старик об этом проведал?
— Вы сказали, Василий Поликарпович, что ждали меня, — мы поднимались по лестнице, и приостановились у почтовых ящиков. — Вас Иван предупредил о моем приходе? — Я решила схитрить.
— Иван? — Старик наклонился, пытаясь разглядеть через небольшие, слегка заржавевшие дырочки ящика, есть ли ему какая-нибудь почта. — Воруют, — сказал он с досадой, — у кого-то ключ подходит, а может, хулиганье гвоздиком открывает! Ни открытки. Ерунда!
Он выпрямился и снова стал подниматься по лестнице. Я заметила, что из его нагрудного кармана выглядывают несколько крупных денежных бумажек. О моем вопросе, наверное, он просто забыл. Взяв за подсказку знаменитое «Мы пойдем другим путем», я, уже у дверей квартиры, сказала приветливо: «Вы ждали меня, Василий Поликарпович, хотели поговорить?» — и тут же, по его бессмысленно-удивленному взгляду, поняла: старик, как часто это бывало, просто интересничал: меня он не ждал, и никого, по-видимому, не ждал, а просто возвращался и приостановился покурить в арке… Возвращался?! Откуда!?
