Другой вариант: кто-то заинтересован в том, чтобы я, решив, что в квартире творятся какие-то темные дела, возможно, связанные с нечистой силой, уехала как можно скорее из города моего детства, передоверив ведение дел по продаже квартиры другому… Ему? Кому?
Пришел мне в голову и третий вариант: интрига. Некто просто интригует меня: так сказать искусство ради искусства.
Нет, все-таки недаром душа моя сегодня утолила жажду из майского фонтана — я опять чувствовала в ней силу и ясное спокойствие. Для меня главное — понять. Явление, смысл которого интуиция разгадала, обычно перестает пугать.
Сейчас мне стало ясно: за исчезновением полотенца могло стоять необъяснимое и неуправляемое — пусть чья-то безудержная страсть, но его появление снова на том же месте — знак твердого рассудка, сознательного замысла. Теперь осталось только узнать, кому сей рассудок принадлежит. Именно н а м е р е н н о с т ь происшедшего полностью успокоила меня. И даже слегка подзадорила: неужели я не смогу открыть имя того, кто пытается управлять мной с помощью хитроумных деталей? Неужели я не обыграю его, в конце концов!?
Все-таки это, скорее всего, Дубровин. Но — зачем?
Или — Филиппов?
Пожалуй, кандидатуры только две. Надо скорее встретиться с Владимиром Ивановичем Филипповым. Прочитаю до конца записки Анны и тут же позвоню ему.
Момент настал.
Пора, наконец, вспомнить, что я приехала в этот город — не продавать квартиру, я бы могла это отложить на неопределенный срок или передоверить, а для того, чтобы выполнить просьбу Анны. Просьбу, до сих пор неизвестную мне. Хватит проваливаться в туманные пласты ощущений! Нужно сделать то, ради чего я нахожусь здесь, потеряв работу, Максима, уйму времени!
Я опила кофе, поставила пустую чашку на ручку кресла, рискуя неосторожным движением смахнуть ее на пол, прикрыла глаза. Белая страница появилась перед моим внутренним взором, а на странице буква за буквой проступала надпись.
И я прочитала ее: «Я послала тебя за ним. Я жду его здесь».
Наверное, очень сильное чувство, точно мгновенно вспыхнувший пожар, на какое-то время опустошает душу, и, когда она медленно начинает вновь наполняться жизнью, все, что предшествовало огню, представляется теперь ей странно далеким.
Всего час пробыла я в пустой квартире, но сейчас, вспоминая, я вижу закат в окне подъезда: спускаюсь по темным ступеням, а вдалеке, над крышами домов, краснеют облака. И лето. Не майский прохладный день, пропитанный сладковатыми ароматами, а летний вечерний свет, летний закат… Середина июля. Я вспоминаю, как, войдя к Дубровину, сняла босоножки, приняла душ, легла в кровать (у него, противореча общему впечатлению от квартиры, всегда было чистое и приятно-холодящее постельное белье), и стала читать записки сестры. Мне было уже просто необходимо дочитать их до конца.
47
«1 января …
У нас защита моей диссертации прошла, но со скрипом. Филиппов был в счетной комиссии. Его секретарша, Неля Петровна, потом сказала мне, когда был фуршет и пили «Шампанское», что «Владимир Иванович так волновался, так волновался». А он, на следующий день, придя ко мне, сравнил прошедшую защиту с «полетом со свечой во мраке». И признался, что не хватило голоса, и пришлось ему самому срочно ехать домой к парализованному после инсульта ученому Тимофееву. которого я не видела никогда, за его слабым «да».
Новый год я встретила дома, с мамой и тетей Сашей. Наш завлаб Дмитрий Дмитриевич приглашал меня в свою копанию, но я не пошла: без Филиппова мне везде скучно.
Настроение у меня сейчас, когда я пишу эти строки, неважное: смотрю бесконечные концерты по телевизору, читаю «Другую жизнь» Трифонова в очень старом журнале «Новый мир». Алина отдала мне много журналов и кое-какие книги, потому что они весной уезжают в Америку всей семьей. Читаю и думаю о том, что будет если защиту не утвердят. Дело в том, что именно сегодня ночью мне приснился такой сон: будто я сижу на какой-то скамейке, глядя на забор, похожий на кладбищенскую ограду. И все это: и я сидящая на скамейке, и ограда, — точно помещены в огромной пустоте, и в этой же пустоте вдруг появляются люди в сером, в серых костюмах и говорят мне, что мою работу не пропустят. А я спрашиваю: Отклонят до следующей попытки? Они: нет, навсегда.
Когда я была совсем крошкой, однажды с покойной бабушкой, матерью отца, мы гуляли в сквере. Я помню, мы сели с ней на скамейку, и мои ножки еще не свешивались вниз, а лежали на деревянных планках сиденья прямо, точно у большой куклы. Наверное, я очень боялась свою бабушку. потому что, когда к нам подсел мужчина в сером плаще, «серый дядя», наклонился ко мне и спросил, «девочка, твоя бабушка — Баба Яга?», я так сильно испугалась, что помню свой страх до сих пор. Я была уверена: он сказал правду! И я даже догадалась, кто он — конечно, сам черт! И первый детский сон, который мне запомнился: за мной гонится черт, а я убегаю от него по пустынным улицам.»
«14 марта.
То ли я подчиняюсь чужой воле, то ли просто угадываю чужие желания и почему-то не могу, даже в ущерб себе, их не исполнить. Даже дома я замечаю: иногда моей бедной маме почему-то, неосознанно, конечно, хочется, чтобы я вдруг повела себя с ней не ласково, а грубо, чтобы сказала ей, что-нибудь обидное. Потом она плачет, клянет судьбу, зовет свою скорейшую кончину, поплакав, прощает меня, а потом лежит — раскрасневшаяся, довольная и читает книгу. А перед тем, как я проявлю раздражение, наговорю ей некрасивых слов, она чаще всего выглядит очень плохо: бледно-землистое лицо, морщинистые щеки, но после конфликта молодеет лет на пятнадцать, честное слово! И еще: я в с е г д а не хочу ее обижать, но иду на поводу ее бессознательной воли — и обижаю. Правда, анализируя, как и почему получилось, что я вновь с мамой поссорилась, я порой нахожу какой-нибудь крохотный повод: иногда это ее реплика, иногда какой-то обрывок разговора ее и тети Саши, вроде ко мне и не относящийся…
И вот, с Дубровиным получилось то же: я подчинилась его сильному желанию… Причем, понимая, что он нарочно напоил меня «Шампанским», чтобы уложить в постель, будучи уверенным в том, что иначе он от меня получит только отказ. Потом мне стало так стыдно из-за того, что произошло, и я как садист, нарочно сказала, что все получилось из-за двух бокалов вина. То есть я исполнила его желание, а сама совсем этого не хотела, пошла на поводу именно его воли, а свою волю — отключила! Зачем!? Неужели я просто пожалела его?!
Нет, нужно серьезно попытаться понять, что за всем эти стоит: за конфликтами с больной мамой и за моим безволием, проявившимся с Дубровиным.
Когда у нас с мамой все спокойно, я почти забываю о ней. Только ее звоночек — колокольчик заставляет меня вздрогнуть: мама! Но после ссоры в течение нескольких дней я ни о чем другом и думать не могу: моя вина перед мамой жжет меня и жжет. Я не только окружаю ее большей заботой, чем обычно, но буквально служу ей — всем своим «я» — и душой, и телом. И она расцветает. А у меня обычно дня через два-три обостряется тонзиллит. Но и сразу же после конфликта я выгляжу так, что страшно смотреть в зеркало: под глазами мешки, морщинки в уголках рта, провалившиеся щеки, бледно-зеленая кожа… Однажды тетя Саша с присущей ей простотой сказала, что моя мама живет, как лиана, только благодаря мне. Да, наша с мамой психическая связь несомненна: если я просыпаюсь ночью, значит, только что проснулась она и подумала обо мне; если у меня, например, заныло плечо, значит, это ее плечо сильно заболело от долгого лежания, если она радостно лежит и напевает, обычно и у меня хорошее настроение… Можно предположить, что ей давно не хватает своей энергии и мой взрыв раздражения — ее энергетическая пища, которая потом в качестве долгого десерта сопровождается моим усиленным вниманием и нежной дочерней заботой. Мама сама и провоцирует ссору. Но как-то не хочется верить в это психологическое клише. Может быть, все проще: у нее, неподвижной и несчастной, накапливается сильнейшее раздражение против жизни, столь несправедливой к ней, она ведь часто об этом говорит, и я, ее дочь, полная жизни, счастливая, как ей кажется. имеющая поклонников и просто способная бродить сама по себе, вдруг начинаю восприниматься ею именно как сама квинтэссенция этой — враждебной к ней — цветущей, бурлящей жизни. Это ее, а не мое раздражение прорывается вдруг наружу! Ведь, когда м о е плечо начинает ныть, обычно плечо мамы перестает болеть!
Хорошо, пожалуй, получается логично. Но почему после конфликта мама молодеет и розовеет, словно выпив бокал легкого вина, а я — опустошенная и несчастная — ведь мне невыносимо больно обижать мою бедную мамочку! — еле волочу ноги и выгляжу ужасно? Вот! Наверное, мама, ссорясь со мной, выслушивая мои раздражительные упреки, видя в моих глазах ненависть — она сама говорит, что я смотрю на нее в такие моменты, как волк! — мысленно торжествует, потому что, ненавидя, крича, раздражаясь, жизнь уничтожает самое себя! Мама ликует! Ей нравится, что мне, символизирующей для нее отринувшую ее жизнь, очень плохо, а совсем не хорошо. Значит, в глубине ее души, темнеет воронка — это жажда смерти, своей смерти, отнюдь не моей, но я для нее — это как бы она, но здоровая, потому уничтожить меня, значит, победить!
