Вдобавок ко всему вскоре после Рождества Екатерина получила известия о событиях в Париже, заставивших ее встревожиться. Маршал Франсуа де Монморанси, старший сын коннетабля, поссорился с кардиналом Лотарингским из-за того, что тот вошел в город с большим военным эскортом. Это запрещалось законом, и маршалу Монморанси, как губернатору Парижа, пришлось использовать собственных людей для изоляции солдат кардинала. Услышав об этом, семья Гизов послала брату подкрепление, а Колиньи, в свою очередь, поставил под ружье 500 солдат, готовясь встретить гизовцев. В конце концов, люди Колиньи мирно покинули Париж, но было ясно: новую вспышку гражданской войны удалось предотвратить с трудом. Чванливое и самодовольное поведение маршала Монморанси раздражало всех, кого это происшествие коснулось, а его бравада и злоупотребление властью во время отсутствия короля могли вообще довести до беды. Тревожные вести о том, что Конде укрепляет гарнизоны в Пикардии, также доставили королеве-матери немало беспокойства, но, к удивлению испанского посла, она отказалась предпринять какие-либо меры, кроме письменных выговоров провинившимся и требования держать ее в курсе дальнейшего развития дел.
Поскольку двор находился в постоянном движении, менялся и состав придворных: некоторые из наиболее влиятельных вельмож временно уезжали, чтобы навестить свои поместья и присмотреть за собственными делами, а затем, по мере возможности, вновь присоединялись к королевскому каравану. Поэтому вычислить среди них предполагаемых смутьянов было затруднительно.
С этими тревожными событиями резко контрастировали трогательные проявления любви и преданности королю, которые в изобилии встречались во всех уголках и землях. Однажды, вскоре после Рождества, при проезде через деревушку под названием Люкат, какая-то старушка, «лет восьмидесяти или больше», узнала, в полном изумлении, что великолепный кортеж, проезжающий мимо нее, сопровождает короля. Она испросила позволения приблизиться, Карл разрешил, и она, упав на колени и воздев руки, произнесла на местном диалекте слова, которые были переведены на французский: «О тот, кого я так счастлива видеть сегодня, кого никогда не чаяла увидеть, мой король, мой сын; молю, поцелуй меня, ибо невозможно представить, что я когда-либо увижу тебя снова». Получив поцелуй короля, старушка-крестьянка, позабыв недавний испуг, наблюдала, как отбывает поезд, с искренней преданностью и непоколебимой любовью к монарху. Именно такие встречи Екатерина особенно ценила, потому что, в отличие от дворян и горожан, для простых сельских тружеников встреча с монархом представлялась таким же чудом, как второе пришествие Христа.
В Каркассоне, где во время недавних религиозных столкновений, разыгрывались самые жуткие сцены жестокости, двор задержали сильные снегопады. Дети играли в снежки, а королева изучала информацию о местном палаче, наводившем страх на всю округу. Сжигая заживо пятерых людей, он вырезал у одного печень и съел на глазах у умирающих жертв, после чего отпилил конечности у другого, еще живого осужденного.
Во время семинедельного пребывания двора в Тулузе с 1 февраля по 18 марта два принца, Генрих Анжуйский и его младший брат Алансон, прошли конфирмацию. Так как во время долгого турне их образование продолжалось, а в Тулузе они задержались надолго, принцу и его приятелю, Анри де Клермону, отвели отдельную комнату для занятий в том доме, где они квартировали. Однажды им довелось насладиться уроком, который явно не входил в учебный план Екатерины. Просторные старинные покои в том доме были разделены временными перегородками на меньшие комнаты, так что у каждого члена семьи была возможность уединиться. Однако звуков эти перегородки не удерживали. И вот, заслышав шум в соседней комнате, двое учеников вскочили на ноги и прильнули к отверстию в стене. Клермон рассказывал об увиденном Брантому: «…[там были] две здоровенные женщины с задранными юбками и спущенными панталонами, одна лежала на другой… они терлись друг о друга, тесно прижимаясь, их движения и позы были по-мужски сильными и очень непристойными. Длилось это времяпрепровождение около часа, после чего они так разгорячились и устали, что лежали с красными лицами, покрытые потом, хотя было очень холодно, и не могли более продолжать, прежде чем не отдохнут».
Клермон добавил, что этот гротескный эротический спектакль регулярно повторялся на протяжении всего пребывания двора в Каркассоне, и они с принцем Анжуйским вволю позабавились, наблюдая за ними.
Пока юнцы предавались этой примитивной инициации, Екатерина начала приготовления к более чем экстравагантной (даже по ее меркам) встрече с дочерью Елизаветой Испанской, назначенной на июнь 1565 года. Екатерина заняла более 700 тысяч экю, в основном из банка Гонди, желая произвести незабываемое впечатление на испанцев. В качестве компенсации она решила сэкономить, сократив пенсионы невезучего герцога Феррарского и графа Палатинского на Рейне. Покупая драгоценности, шелка и другие подарки дочери и ее свите, Екатерина выбрала испанское платье и для себя самой. Почти шесть лет королева-мать просила о встрече с Филиппом, и шесть лет он избегал ее. Он полагал, что Екатерина, которую величал Мадам Гадюкой, действует лишь из соображений политической выгоды. Стремясь как-то защититься от настойчивости тещи, Филипп предпочитал прятаться. Ее полумеры и неспособность жить в соответствии с жесткими религиозными принципами крайне возмущали его. Подобную репутацию Екатерина вполне заслужила за свои уклончивые речи и неопределенные декларации. Филипп решил, таким образом, оставаться в тени, дабы не быть обманутым ее обещаниями, писаными на воде, и расчетливым шармом. Он мог бы согласиться с высказыванием одного англичанина о Екатерине: «У нее слишком много ума для женщины и слишком мало честности — для королевы». Другой современник говорил о ней: «Она лжет, даже говоря правду».
Амбуазский эдикт внушил отвращение Филиппу, и через некоторое время после начала турне он сообщил Екатерине: поскольку обычай не велит сюзерену покидать границы своего государства даже для встречи с другими монархами, то и с ней встречаться он не будет. Однако Филипп позволил своей жене съездить в Байонн, которая представлялась удобным местом для встречи на границе. Соответственно этому событию придавался статус простой семейной встречи. Прослышав, что Филипп отказался видеть ее, Екатерина была весьма расстроена, но, когда выяснилось, что с дочерью она все-таки увидится, так разволновалась, что сперва рассмеялась, а потом, забыв о всякой сдержанности, расплакалась.
К 1 апреля двор добрался до Бордо, столицы Гиени. 12 апреля Карл устроил заседание суда, на котором канцлер Л'Опиталь сурово обратился к местным магистратам, порицая невыполнение Амбуазского указа. «Все эти возмутительные выходки проистекают из неуважения к королю и его указам, — заявил он, — которых вы никогда не боитесь и не повинуетесь ничему, кроме как вашему собственному удовольствию». Какое бы нарушение эдикта ни обнаруживал Карл, он тут же приказывал, чтобы закон незамедлительно приводили в исполнение.
3 мая двор покинул Бордо. Караван устремился в Байонн навстречу Елизавете, и для Екатерины это событие должно было стать кульминацией всего путешествия. Королева неутомимо хлопотала, готовясь к приему испанцев, как вдруг, 8 мая, будучи в Мон-Марсане, она услышала, будто Филипп решил вообще не пускать Елизавету на свидание с матерью. Он был крайне раздосадован тем, что Екатерина приняла эмиссаров турецкого султана, а также узнал от своих шпионов, что французы посылают экспедицию во Флориду, которая уже готовится в Дьеппе. Испанцы ревностно оберегали свои завоевания в Новом Свете и негодовали, когда другие нации пытались закрепиться на тех землях, которые они усердно грабили сами. Если у Екатерины еще оставались надежды на то, что Филипп захочет явится сам, теперь они развеялись, хотя дочь все-таки получила разрешение увидеться с матерью. К несчастью для Екатерины, Филипп решил послать в качестве своего личного представителя сурового и надменного герцога Альбу, который, как он надеялся, сумеет поставить Екатерину на место. Три недели спустя, 30 мая, пока двор оставался в Даксе, Екатерина инкогнито отправилась в Байонн. Ей требовалось подготовиться к приезду дочери, назначенному на 14 июня. Тем временем Генрих Анжуйский отправился в Испанию: там, в Витории, он должен был встретиться с сестрой и сопроводить ее далее.
Под палящим солнцем, на плавучем понтоне посередине реки Бидассоа двадцатилетняя Елизавета Испанская радостно обняла своего брата короля, который был пятью годами младше ее. Жара стояла настолько невыносимая, что шестеро солдат упали замертво, неся на солнцепеке караул в полном обмундировании. Прибыв на французскую сторону реки, видевшую столько волнующих встреч за последние пятьдесят лет, Елизавета отправилась дальше верхом, с многочисленным эскортом, состоявшим из знатнейших вельмож Франции, всех без исключения — католиков. Филипп настрого предупредил жену, чтобы не вступала ни в какие контакты с еретиками, и доводы Екатерины, говорившей, что, мол, это обидит Конде с его сторонниками и вызовет ненужные подозрения, — не тронули испанского короля. Таким образом, в отсутствие Конде и иных гугенотов, способных оказать дурное влияние на молодую женщину, которого так боялся ее фанатичный супруг, королева Испании, урожденная француженка, въехала в Сен-Жан-де-Люз. Екатерина находилась здесь уже в течение двух часов, сгорая от нетерпения. Мать с дочерью расцеловались и заплакали, встретившись после долгой разлуки, потом Елизавета быстро обернулась к Марго и Франсуа, младшим сестре и брату. Они не виделись шесть лет — Марго уже исполнилось двенадцать, а Франсуа десять. В тот вечер, во время семейного ужина, две королевы заспорили, кому занимать почетное место, каждая желая уступить его другой. Выиграла Екатерина, настояв, чтобы зардевшаяся Елизавета не забывала своего более высокого положения королевы Испанской. Королева-мать выглядела ужасно растроганной, ибо снова видела дочь рядом с собой. 15 июня Елизавета совершила торжественный въезд в Байонн. Город был украшен горящими факелами, и Елизавета ехала на сером коне, подаренном ей Карлом. Украшенная драгоценностями сбруя стоила 400 тысяч дукатов и была подарком от Филиппа.
