Под палящим солнцем, на плавучем понтоне посередине реки Бидассоа двадцатилетняя Елизавета Испанская радостно обняла своего брата короля, который был пятью годами младше ее. Жара стояла настолько невыносимая, что шестеро солдат упали замертво, неся на солнцепеке караул в полном обмундировании. Прибыв на французскую сторону реки, видевшую столько волнующих встреч за последние пятьдесят лет, Елизавета отправилась дальше верхом, с многочисленным эскортом, состоявшим из знатнейших вельмож Франции, всех без исключения — католиков. Филипп настрого предупредил жену, чтобы не вступала ни в какие контакты с еретиками, и доводы Екатерины, говорившей, что, мол, это обидит Конде с его сторонниками и вызовет ненужные подозрения, — не тронули испанского короля. Таким образом, в отсутствие Конде и иных гугенотов, способных оказать дурное влияние на молодую женщину, которого так боялся ее фанатичный супруг, королева Испании, урожденная француженка, въехала в Сен-Жан-де-Люз. Екатерина находилась здесь уже в течение двух часов, сгорая от нетерпения. Мать с дочерью расцеловались и заплакали, встретившись после долгой разлуки, потом Елизавета быстро обернулась к Марго и Франсуа, младшим сестре и брату. Они не виделись шесть лет — Марго уже исполнилось двенадцать, а Франсуа десять. В тот вечер, во время семейного ужина, две королевы заспорили, кому занимать почетное место, каждая желая уступить его другой. Выиграла Екатерина, настояв, чтобы зардевшаяся Елизавета не забывала своего более высокого положения королевы Испанской. Королева-мать выглядела ужасно растроганной, ибо снова видела дочь рядом с собой. 15 июня Елизавета совершила торжественный въезд в Байонн. Город был украшен горящими факелами, и Елизавета ехала на сером коне, подаренном ей Карлом. Украшенная драгоценностями сбруя стоила 400 тысяч дукатов и была подарком от Филиппа.
Вскоре Екатерина нашла, что Елизавета сильно изменилась с того момента, когда она еще девочкой покинула страну в 1559 году. Ее дочь теперь более походила на испанку, чем на француженку, переняв манеры и обычаи, принятые на ее новой родине. В разговорах она вторила словам любимого мужа, а годы общения с человеком, значительно старше ее по возрасту, который наконец-то обрел в браке истинное счастье, привели ее неоформившийся еще ум в полное соответствие со взглядами супруга. Поэтому после первых радостных объятий и проявлений нежности Елизавета стала сдержанной и отстраненной. Хотя мать и дочь пытались вернуть простое, искреннее общение былых дней, получалось это плохо. Елизавета буквально превратилась в глас Филиппа. После долгих и безуспешных попыток объяснить, что в ее идеях есть здравый смысл, мать воскликнула: «Так, значит, твой муж подозревает меня? Знаешь ли ты, что его подозрения ведут прямиком к войне?» Елизавета же отвечала: «Что заставляет вас предполагать, мадам, что король подозревает Ваше величество?» Королева-мать холодно произнесла: «Какой же испанкой ты стала, дочь моя». В добавление к тому, что передали Елизавета и Альба, Филипп позаботился сменить посла во Франции, Шантоннэ, на герцога Франсиско де Алава. Король надеялся, что, убрав Шантоннэ, общение которого с королевой-матерью нельзя было назвать сердечным — со всеми его попреками, завуалированными угрозами и поддержкой Триумвирата, — он сможет при помощи нового человека привести Екатерину прямиком в католический лагерь.
Одной из причин, по которым королева-мать желала встретиться с дочерью и зятем, было устройство брачных союзов между линиями Валуа и Габсбургов. Альба, не привыкший вести дела с женщинами, особенно с теми, которые пускают в ход всевозможные уловки, лишь бы обвести собеседника вокруг пальца, чувствовал себя весьма неуютно. Екатерина не жалела лести и щедрых посулов, обрабатывая герцога. Но ее наивная вера в силу династических союзов и какое-то буржуазное стремление удачно пристроить младших детей были совершенно чужды суровому испанцу. Слава богу, почти с первых же минут беседы Екатерина оставила в покое старую идею союза между Марго и доном Карлосом. Зато последовало новое предложение — женить Генриха Анжуйского на Хуане, вдовствующей королеве Португалии и сестре Филиппа. Тот факт, что Хуана вдвое старше Генриха, а дон Карлос — садист-убийца (которого вскоре заточат в келье — и его отец собственноручно стоически заколотит двери), нисколько не волновал Екатерину.
Находясь в непривычной роли и будучи вынужден погружаться в хитросплетения матримониальной политикой, Альба вел себя как неотесанный солдафон.
В ходе дискуссии герцог пытался вернуться к делам, которые беспокоили его господина в Мадриде. Он заявил, что политика терпимости, проводимая Екатериной, должна смениться более решительными и суровыми мерами, и это, без сомнения, разрубит узел религиозных проблем раз и навсегда. Казни, изгнания, пытки, отмена Амбуазского эдикта — все это приветствовалось королем-фанатиком. Его миссия была направлена на пресечение всякого инакомыслия, а не на мирное урегулирование.
Вскоре именно герцогу Альбе предстояло попытаться провести эти меры в жизнь в качестве наместника Филиппа в Нидерландах, но, несмотря на свою последовательную жестокость, он достиг ничуть не больших результатов, чем сама Екатерина у себя в стране. В своих речах Альба также прозрачно намекнул — если королева-мать не может остановить распространение протестантизма в королевстве своего сына, Филипп в состоянии сам разделаться с еретиками, процветающими столь близко от его границ. Екатерина, не терпевшая ультиматумов и угроз, оставалась царственно невозмутимой. Она весьма искусно разъясняла ему причины и преимущества своей политики мирных инициатив, но эти аргументы не достигали сознания твердолобого герцога. Выведенный из себя быстрым умом Екатерины и бурным потоком ее вкрадчивых речей, герцог ретировался, совершенно вымотанный. Королева-мать с необоснованным оптимизмом надеялась, что феерические развлечения, подготовленные ею, смогут смягчить гостей, и тогда беседа будет продолжена.
Среди обменов дарами, балов, турниров и потешных баталий зрелище («spectacle»), устроенное Екатериной на реке Бидассоа, считается знаменитейшим из всех ее эфемерных творений искусства. После пикника на берегу, участники которого были наряжены пастухами и пастушками, Карл взошел на борт баржи, замаскированной под плавучую крепость. Когда остальные гости заняли места на своих богато разукрашенных баржах, откуда ни возьмись, выплыл гигантский искусно изготовленный «кит», который был атакован «рыбаками». Тут же к ним устремилась громадная рукотворная черепаха, на которой стояли, трубя, шесть тритонов. Два морских бога, Нептун и Арион, всплыли на поверхность: их везли колесницы, запряженные морскими коньками и дельфинами. В заключение этого экстравагантного представления три русалки запели обворожительными голосами, прославляя Францию и Испанию. Так Екатерина положила начало эпохе фантастических спектаклей, которыми прославились царившие после нее французские монархи. Один из зрителей писал: «Иностранцам всех наций пришлось тогда признать, что в этих вещах — парадах, бравадах, прославлениях и комплиментах — Франция превзошла всех, и даже самое себя». Екатерина верила, что этими сказочными проявлениями роскоши, мощи и единства ее двора она наконец сможет убедить испанцев, что Франция далека от разрухи и бедствий. Более того, она надеялась, что поездка принесет мир и стабильность стране, которая стала родной для нее.
Истинный исход оказался совершенно иным: испанцев не впечатлила демонстрация французской роскоши, наоборот, они стали еще более недоверчивыми в отношении Мадам Гадюки, чем в начале встречи. Их простая и даже поношенная одежда вызывала насмешки французских придворных, хотя это свидетельствовало не столько об отчаянном положении испанской казны, сколько о своеобразном благородном аскетизме испанских сеньоров. Несмотря на обилие разговоров, королева-мать ничего не пообещала насчет борьбы с еретиками и не приняла Тридентинских декретов. Она по-прежнему намеревалась придерживаться Амбуазского эдикта (известного как «эдикт умиротворения»). Для испанцев встреча с королевой Франции оказалась абсолютно бессмысленной. 2 июля 1565 года Екатерина и ее дети в слезах прощались с Елизаветой. Больше они с ней никогда не виделись.
Для королевы-матери и ее семьи встреча означала, по меньшей мере, радость свидания с Елизаветой. Кроме того, хотя договоренности между двумя державами не последовало, но обе они были не в состоянии начать войну, а потому добрососедские отношения сохранялись и открытого столкновения удалось избежать. Однако кое-что королева-мать упустила из виду: не допустив гугенотов на встречу с испанцами и проводя долгие часы в доверительных беседах с Альбой, которого боялись и ненавидели все протестанты Европы, она дала гугенотам основание считать, что между ней и Альбой был заключен пакт об их ликвидации. Многие годы эти слухи очерняли королеву-мать, особенно после Варфоломеевской ночи, когда гугеноты указывали на встречу в Байонн как на дату и место соглашения, хладнокровно предписывающего их истребление. Политика терпимости и умиротворения, проводимая Екатериной, таким образом, ни к чему не приводила, ибо ни католики, ни протестанты ей более не доверяли.
