Как учит заповедь Господня, измена – худшая беда. Я не люблю его сегодня и не любил его тогда.
Пройдут года, на самом деле, и воцарится новый дух: мы все узнаем о тандеме – про одного или про двух. Пути российские неровны, здесь трудно верить и жене. Они окажутся виновны и в Триумфальной, и в жаре. Был опорочен мэр московский по мановению Кремля. А вдруг еще и Ходорковский при этом будет у руля? А тут еще Олимпиада и сколковское шапито, а было этого не надо, а надо было то и то. Теперь они должны народу, взахлеб кричавшему «виват!», за несвободу и погоду, а сам народ не виноват. Все подголоски – их немало, такой предчувствуют финал. Элита, значит, понимала (и правда – кто ж не понимал?). Придет большая переменка, страшней московской во сто крат. Все знали братья Якеменко, и суверенный демократ, и Жириновский длань возденет, и Запад всыплет ревеню, и вся тусовка им изменит, а я опять не изменю. Я буду стоек в местных бурях и не продамся по рублю: я и сегодня не люблю их, и потому не разлюблю.
Пройдут года. Моя Отчизна вернет себе величину, от суверенного мачизма уйдя к неведомо чему. Не знаю, буду ль жив дотоле, но если нет – то не беда: страна в разливе вешней воли все про меня поймет тогда. В году неведомо котором народ поймет, не в меру строг, что не был бойким щелкопером болтливый автор этих строк, что верен был стране и даме, а дар не тратил на говно…
Отчизна все поймет с годами.
Но не полюбит все равно.
В меня с рожденья это въелось без малодушного вранья. Люблю тебя за эту верность, страна холодная моя.
Бронзовый удак Московская повесть
Над омраченным Петроградом дышал октябрь осенним хладом, а над безглавою Москвой – златою сыпался листвой. Задумчив, врио мэра Ресин забрался в мэрский кабинет. Ему был очень интересен вопрос: «Надолго или нет?» В окно ломился ветер хладный. Чиновник думал: «Все враги!» – и вдруг на лестнице парадной услышал тяжкие шаги. «Курьер кремлевский! Неужели! Я ждал его на той неделе!» – подумал он, но как не так: пред ним в кафтане обветшалом, с безумным взором, со штурвалом явился Бронзовый Удак.
– Привет московской голытьбе! – он рек со злобой непритворной. – Добро, строитель чудотворный, – добавил он, – ужо тебе! Ты мыслишь – это наважденье? Отнюдь. Позор тебе и стыд! Я не любил Москву с рожденья, и мне она за это мстит. Сперва мерзавцы захотели меня доверить Церетели, и я над городом возбух: как допустить, что в этом теле мог обитать великий дух?! Вон над Невой зеленолицый кумир на бронзовом коне, и вы в сравненье с той столицей – как я с работой Фальконе. Москва меня не принимала. Имел я вид мегаломана – не знаю худшей клеветы! – но надругаться было мало: меня убрать задумал ты.
Нет, Ресин, это против правил! Лечи забывчивость свою! Уж коль Лужков меня поставил, то пусть я вечно и стою – напоминанием о стиле, сродни великому прыщу! Быть может, вы себя простили, но я вас, гады, не прощу. Довольно ныть, кончай кривляться – я буду вам во снах являться; тряся отвисшею губой, ходить я буду за тобой! Я говорю тебе, паскуда: не смей снимать меня отсюда, бездумно тратя миллиард на вывоз Церетели-арт! Какая, к черту, перестройка? Со мной согласна вся печать: вы сносом памятников только ее способны отмечать. Но память, Ресин, вещь иная: хочу стоять среди Москвы, угрюмо вам напоминая, каких царей терпели вы. Оставь бессмысленные вздохи, слова о доблестных трудах… Да будет символом эпохи великий Бронзовый Удак! Вы сами алчною гурьбою его взметнули над собою, уроду воздавая честь: терпи царя, каков он есть. Скажу без пафоса и пыла, и воздевания клешней: все, что из Питера приплыло, в Москве становится страшней. Мне даже как-то страшновато глядеть на наш иконостас: мы были так себе ребята, но кто мы сделались у вас?! Иной когда-то в универе штаны смиренно протирал, служил невидимо при мэре – а нынче демон и тиран! Другой и вовсе был невидим в тени патрона десять лет а ныне, кажется, что лидер, хотя считается, что нет. А вот и я, в глаза бросаясь, торчу меж ваших молодцов: я был, конечно, не красавец, но не удак в конце концов! Теперь же на Москве-реке, раздут московскою заразой, торчу гигантский, пучеглазый, с почетной грамотой в руке…
Решать проблемы вам накладно, сподручней только создавать. Теперь ты Войковскую, падла, решил переименовать, как будто мой же тезка Войков – виновник ваших перестройков! Пускай он десять раз бандит, однако он давно убит. Пускай герои – в адской топке, над ними демоны ревут, – не все ль равно стоящим в пробке, как эту улицу зовут?! Ты гонишь мутную волну уж, ты хочешь храбростью блеснуть, как будто переименуешь – и в тот же миг изменишь суть. Но помни: смена господина не сменит рабьего нутра. У вас в России все едино – как при Петре и до Петра… Твой кабинет мне мал и тесен, твоя эпоха мне узка… Прощай и помни Удака!
При сих словах очнулся Ресин.
В груди была как будто льдина, в ушах гремел державный шаг, слова «в России все едино» звенели в трепетных ушах. Он видел идола-мессию, что создал город на Неве. «Бежать в “Единую Россию”!» – мелькнуло в лысой голове. Ее вместительное чрево спасет от бронзового гнева! – и, с места ринувшись в карьер, он побежал вступать в ЕР.
Достигнув властного порога, он перед ним простерся ниц – и в скорбный список первых лиц его вписали ради Бога.
Быков о Бычкове
Сегодня, к сожалению, я буду серьезен – послушайте меня и таким. Меня интересуют наркоманы и Ройзман. Меня интересует Тагил. Мой пафос, без сомнения, покажется странен кому-то из друзей-бодрячков: кого-то, может быть, интересует Собянин – меня интересует Бычков.
Процесс, который многими уже отмечался, сегодня проявился ясней: с годами отделяется страна от начальства – начальство не справляется с ней. Когда-то с ней не справился несчастный Романов и весь плутократический класс. Когда вы не желаете спасать наркоманов – приходится стараться без вас. Страна уже наслушалась лихих пересудов. Случилось попадание в нерв. Мне мало улыбается орда робингудов, но это наш последний резерв. Блажен, кого явление пока не коснулось. С гражданственным томленьем в груди не мы ли заклинали, чтоб Отчизна проснулась? И вот она проснулась, гляди. Она непрезентабельна, конечно, спросонья: озлоблена, одета в рванье, ругается, сопит, распространяет зловонье, и ненависть в глазах у нее. Зато она наводит благолепие в доме, поскрипывая ржавью поршней – и кажется, когда она гнила в полудреме, то выглядела много страшней. Напомню вам забытую цитату из Блока, писатели, любимцы харит: вы баловались спичками – и разве жестоко, что ваша же усадьба горит?
Вот «Город без наркотиков»: их опыт бесценен. Даешь гуманистичных качков! Кого-то беспокоит червеборец Зеленин – меня интересует Бычков. Кому-то их явление – как милость Господня: наш социум в основе здоров! Им город без наркотиков желанен сегодня, а завтра захотят – без воров. Случится в населении существенный вычет по части путинят-медведят и прочих охранителей – но если приспичит, коррупцию они победят. А после им захочется убрать тунеядцев во глубину каких-нибудь руд; а там, предупредительно зубами поклацав, диаспоры они уберут… А что вам тут не нравится, творцы вертикали, и лидер, и его кабинет? Не вы ли идеальную страну воздвигали, где места населению нет? Давно уже заметили Немцов и Лимонов, и Горби со звездою во лбу, – что вам с лихвой хватило бы пяти миллионов, обслуживавших вашу трубу. Вы их и отфильтровывали в питерском стиле, неслышно поделив каравай, – а прочих, милосердные, в полет отпустили: как хочешь, голубок, выживай. Не то чтоб я, убогий, по-толстовски разулся, указывая власти на грех: вы верно рассчитали, что не хватит ресурса, что будущего нету на всех… Могли бы репрессировать – пустили на силос. Бывали времена и лютей. Но как-то, понимаете, не все согласились – должно быть, пожалели детей. И вот под партизанами леса застонали, а местные в испуге бубнят, что все они нечесаны и все со стволами… А что, вы ожидали ягнят? Как учит обучаемых профессор Вернадский, распад – необратимый процесс. Очнитесь, инноваторы, на вас идет Бирнамский, Бирнамский, а не Химкинский лес!
Не то чтоб я попугивал друзей и соседев, но розовых не надо очков. Кого-то, может быть, интересует Медведев – меня интересует Бычков. Не верю в анархистов, чересчур волосатых, и в бритых молодцов волевых, но он мне представляется героем десятых, сменившим пустоту нулевых. Коль Родину, сведенную тобой к приживалке, к набору пустырей и пустот, ты вытеснил на свалку – то не жди, что на свалке цветочками она порастет. И если мы его за похищенье закроем (со строгостью, по части второй) – он сделается подлинным народным героем. Да он и есть народный герой. Оставь его, начальничек. Подумай о Боге, о горестной родной старине, припомни, что церковники, вояки и блоги сегодня на его стороне…
Ты снова с нами, Родина, – страна из старых песен: в руках твоих кистень и багор. Бесперспективен Владислав, Рамзан неинтересен – меня интересует Егор. Вчера еще, любимая, твой путь казался смутен, меж мусорных терялся бачков… Не важно, кто там следующий – Медведев или Путин. Но после, несомненно, Бычков.
