Он испугался, что я могу остановиться, думая, что это причиняет ему боль. Это также причиняет боль и Яшу, хотя она не написала письмо - пока. Но однажды она его напишет, я предсказываю, может быть, завтра.
Я просто продолжаю бить по той и по этой стороне. Из-за того, что вы оба оказываетесь с одной стороны, естественно, вы получаете большую часть из этих ударов. Это всегда было моим приемом: те, кто были ко мне ближе всех, всегда получали больше ударов. По они также выросли, с каждым получаемым ударом они становились более завершенными. Или они убегали, или они поглощали это. Сделайте или умрите. Если вы сделаете
— это то, что я имею в виду под завершенностью или кристаллизацией только тогда вы будете жить. Или еще - помните собачью смерть человек умирает; человек умирает каждое мгновение.
Снова о Пагал Бабе… это то, что я называю движением по кругу. Он представил меня не только этим флейтистам, но также и многим другим музыкантам. Он был музыкантом музыкантов. Обычно, люди не имели представления, только великие музыканты знали, что он мог играть на чем угодно. Я видел, как он играл на всем, что можно просто на камне, им он начинал стучать по своей камандале. Камандала — это горшок, в котором индусские саньясины держат воду и пищу. Он выстукивал на камандале всем, чем угодно, но у него было такое чувство музыки, что даже камандала превращалась в ситару.
На рынке он покупал флейту, которая делалась только для детей — вы могли купить дюжину таких флейт всего за одну рупию — и начинал играть. Из этой флейты вылетали такие звуки, что даже музыкант смотрел на это с широко открытыми глазами, шокированный, думая: «Это возможно?»
Мне придется сказать вам имя южного флейтиста, о котором я упомянул в начале; иначе это останется в моей груди, а я хочу освободить себя, пока не ушел, так, чтобы я ушел таким же, как и пришел — без ничего, даже без воспоминания. В этом вся цель этих мемуаров. Имя флейтиста было Сачдева, один из самых известных южно-индийских флейтистов. Я упомянул о трех флейтистах, все они были представлены мне Пагал Бабой. Один человек, Харипрасад Чаурасия, был из северной Индии, где играют совершенно другую музыку на флейте; другой был из Бенгалии, Панналал Гхош — он также играл на другой флейте, очень мужской, очень громкой и переполняющей. Флейта Сачдевы была почти беззвучной, женственной, совершенно противоположной флейте Панналала Гхоша. Мне хорошо оттого, что я упомянул его имя — теперь это его дело.
Девагит говорит в своем письме: «Ошо, я доверяю тебе…» Я знаю, в этом нет сомнения — иначе, зачем мне так сильно бить тебя? И помни, если я доверяю кому-нибудь, я никогда не перестаю делать это. Не имеет значения, что делает мне этот человек — мое доверие остается, что бы он ни делал.
Доверие всегда безусловно. Я знаю вашу любовь, и я верю всем вам; иначе эта работа не была бы вам дана, Но помните, что это не означает, что я в чем-нибудь изменюсь. С письмом или без письма, с постскриптумом или без пост постскриптума; я останусь прежним. Иногда я неожиданно скажу: «Девагит, почему ты хихикаешь?» Сейчас ты хихикаешь, а я не ударяю тебя. Иногда я заставлю тебя плакать. В этом моя работа.
Ты знаешь свою работу, я знаю свою работу а она намного труднее Это не только сверление, это сверление бел анестезии, даже без обезболивающего. Это не только сверление зубов, это сверление самого вашего существа. Это больно, действительно больно. Простите меня, но никогда не просите меня изменить мои приемы. А в своем письме ты и не просил сделать это. Я просто говорю это на будущее.
Яшу, завтра я жду твоего письма. Посмотрим, что произойдет. Тогда Девагит действительно похихикает!
БЕСЕДА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Всю ночь ветер продолжал дуть в деревьях. Звук был так прекрасен, что я сыграл музыку Панналала Гхоша, одного из флейтистов, которого представил мне Пагал Баба. Только что я тоже играл его музыку, но он играет по-своему. Его представление очень длинное, поэтому до того, как Гудия позвала меня, это было только вступление; я имею в виду, что он еще не начал играть на своей флейте. Цитра и табла готовили ему почву, чтобы он начал играть на своей флейте. Прошлым вечером я снова слушал его музыку, возможно, после двух лет.
О Пагал Бабе можно говорить только косвенно, это было качество этого человека. Он всегда был в скобках, очень незаметный. Он познакомил меня со многими музыкантами, и я всегда спрашивал его, почему. Он сказал: «Однажды ты станешь музыкантом».
Я сказал: «Пагал Баба, иногда кажется, что люди правы: ты сумасшедший. Я не собираюсь быть музыкантом».
Он засмеялся и сказал: «Я знаю это. Все равно я говорю, что ты будешь музыкантом».
Что с этим поделать? Я не стал музыкантом, но в определенном смысле он был прав. Я не играл на музыкальных инструментах, но я играл на тысячах сердец. Я создал более глубокую музыку, чем может создать любой инструмент — не инструментальную, немеханическую.
Мне нравились эти три флейтиста — по крайней мере, их музыка - но не все они любили меня. Харипрасад всегда любил меня. Его никогда не волновало, что я был ребенком, а он был старше, хорошо известный музыкант. Он не только любил меня, он уважал меня. Однажды я спросил его: «Хари Баба, почему ты уважаешь меня?»
Он ответил: «Если Баба уважает тебя, тогда не возникает даже вопроса. Я доверяю Пагал Бабе, и если он прикасается к твоим ногам, я знаю, что он знает что-то, что я не способен знать сейчас. Но это не имеет значения. Он знает; для меня этого достаточно». Он был преданным человеком.
Музыкант, которого я слушал прошлой ночью, и снова пытался послушать перед тем, как войти, Панналал Гхош, ни любил, ни не любил меня. Он не был человеком сильных симпатий или антипатий – очень плоский человек, ни холмов, ни долин, просто равнина. Но он по-своему играл на флейте, так, как не играл никто другой и никогда не будет играть. Своей флейтой он рычал как лев.
Однажды я спросил его: «В жизни вы больше похожи на овцу, бенгальский Бабу» Он был из Бенгалии, а в Индии, бенгальцы — самые неагрессивные люди, поэтому того, кто трус, называю бенгальским Бабу. Я сказал ему: «Вы подлинный бенгальский Бабу. Что происходит, когда вы играете на флейте? Вы становитесь львом».
Он сказал: «Что-то определенно происходит. Я больше не являюсь собой, иначе я был бы тем же самым бенгальским Бабу, тем же самым трусливым человеком, каким я и являюсь. Но что-то происходит, я охвачен»
Именно так он говорил. «Меня захватывает, я не знаю, что. Возможно, ты знаешь, иначе, почему же Пагал Баба так уважает тебя? Я никогда не видел, чтобы он прикасался к чьим-либо ногам, за исключением твоих. Все великие музыканты приходят к нему только за его благословением и чтобы прикоснуться к его ногам».
Пагал Баба познакомил меня со многими людьми, не только с флейтистами. Возможно, они появятся на каком-то круге моего рассказа. Но то, что сказал Панналал Гхош, имеет огромное значение. Он сказал: «Меня захватывает. Как только я начинаю играть, меня больше нет; есть что-то еще. Это не Панналал Гхош». Я цитирую его слова. Тогда он сказал: «Поэтому требуется такое длинное вступление перед тем, как я начинаю играть. Меня везде осуждают из-за моего длинного вступления… потому что у флейтистов такого обычно не бывает»
Он был Бернардом Шоу мира флейты. С Джорджем Бернардом Шоу… его книга могла быть всего на девяносто страниц, а вступление могло быть на триста страниц. Панналал Гхош сказал: «Люди не могу понять, но я могу сказать тебе, что мне приходится ждать, пока меня не захватит, поэтому такое длинное вступление. Я не могу начать играть, пока оно не закончится».
Таковы истинные слова подлинного художника, но только подлинного художника, не журналиста, не третьеразрядного артиста. Лучше таких людей совсем не называть художниками. Они пишут о музыке, но ничего о ней не знают; они пишут о поэзии, не сочинив ни единого стихотворения; они пишут о политике, а никогда не принимали участия в борьбе. Это зубы и когти в политическом мире. Просто сидя у себя в офисе, журналист может написать все. На самом деле, это один и тот же человек, который раз в неделю пишет о музыке, другую неделю — о поэзии, а на следующую неделю — о политике, подписываясь разными именами.
Однажды я был журналистом, из-за острой необходимости, иначе я бы не испытал это. У меня не было денег, а мой отец хотел, чтобы я пошел в колледж. Меня не интересовали науки, ни тогда, ни сейчас. А он был так беден, что я мог понять, как сильно он рискует. Никто в моей семье не получил хорошего образования. Один из моих дядей, брат моего отца, был послан моим отцом в университет, но ему пришлось вернуться, потому что на его учебу не хватало денег.
Мой отец был готов послать меня в университет. Естественно, для него это было жертвоприношение, и он хотел сделать это по-деловому. Это должно было быть вложением.
