Храм Жизни и Радости – одно из названий этого места. Многое я там увидел – не глазами, во сне, но понял мало, а рассказать могу еще меньше.
Это были странные сны. Чужаки – не т'анги – что-то делали, что-то строили. Очень большое, непонятное. Прокладывали дороги в разных местах, теперь эти дороги называют проклятыми; строили мост через реку и еще один мост в горах, над широким и глубоким провалом. Таких гор нет в наших местах, нет и такого разлома, с темно-красными и сверкающе-желтыми полосами камней. Еще был праздник – много огней, цветов, смеха и незнакомых мне танцев; огни на деревьях (таких деревьев я тоже не знаю) собирались в какие-то узоры, огни в руках и на одежде танцоров, высоко над головой тоже огни, но не звезды! На огни над головой смотрят, машут им руками... Еще одна стая чужаков. Они стоят на краю обрыва, а далеко внизу блестит вода... много воды... больше, чем в озере. Один чужак прыгает с обрыва (в воду?) и летит, раскинув руки. А те, что остались наверху, разговаривают, смеются, бьют ладонь об ладонь. (Зачем?) Чужак-летун вытянул руки впереди себя и падает в воду вниз головой. Но скоро его голова появляется из воды. А его лицо... Это какая-то неправильная вода! Она не выжгла ему глаза, не испортила шкуру на лице. Чужак улыбается. (Ему нравится в воде?) Он машет рукой тем, наверху, приближается к берегу, выходит... живой. Живой! Вода не убила его! Тело чужака блестит от воды и солнца. Он не похож на мужей нашего клана. У него короткие руки и безволосая кожа. (Тот чужак, что увел нас от хостов, немного похож на него, но у нашего хоть есть волосы на теле.) Еще один с обрыва прыгает в воду. Все повторяется – полет, улыбка, взмах руки, мокрое тело. Этот чужак – самка. Она похожа и непохожа на т'ангай нашего клана. Потом эти двое стали играть на берегу, как играют самец и самка, когда нравятся друг другу. Я и сам так играл, только не так долго, и моя самка не прыгала в воду.
Я видел еще сны, яркие, живые. Были в них другие места, другие чужаки, другие самцы и самки, что веселились и радовались жизни... Я смотрел на них и очень старался (очень!) не думать о смерти. Наставник сказал, что я должен жить, и сказал почему. У меня больше нет права на смерть. Моя жизнь теперь уже не моя. Я старался не думать о том, что опозорил себя и наставника, о позоре, который не смогу искупить; старался не думать о том, что наставник молча принял из-за меня и не стал мстить за неуважение. Тогда я еще не знал, что он делает это ради меня. Я думал, что наставник стал слабым и глупым, что он не достоин называться воином и больше не может требовать от меня подчинения. Я ошибся тогда. Очень сильно ошибся. И так трудно снова захотеть жить, когда внутри уже почти умер. Но я старался. Очень старался. И у меня получилось.
Камень подо мной вдруг стал теплым и прозрачным, а моя нога попала внутрь него, как рыбешка кири, что может вмерзнуть в лед и спать, пока лед снова не станет водой. Я смотрел на свою ногу так, будто ничего интереснее не видел. Нога провалилась в камень намного выше раны, что я получил где-то в пустыне. После ямы я потерял счет дням и ночам, все перепуталось, только боль оставалась со мной постоянно. И вдруг боль исчезла, впервые за много дней и ночей. Я мог спокойно лежать и думать. Никого не было рядом, никто не мешал, не отвлекал, все остались где-то далеко. Не помню, о чем были эти мысли, я все забыл, когда возвращался к тем, кто меня ждал. Наставник и отец, еще был воин из клана Котов, идущий со мной по одной тропе, еще был чужак, что вел нас этой тропой, остальные... их не было, они не ждали меня. Не знаю, куда они делись и когда.
Потом мы долго отдыхали. Я спал и не видел снов. Или забыл их. А когда я проснулся, ко мне вернулись силы и... боль. Не такая боль, как раньше, тень той прежней боли. Еще проснулся голод. Нет – ГОЛОД. Таким голодным я не был уже очень давно.
Едва я пошевелился, и воин-Кот открыл такие же голодные глаза. Но я не заметил в них злости и отвращения, какими обмениваются при встрече самцы разных кланов. Кот смотрел на меня спокойно и почти дружески, а еще... Наверное, я ошибся – ему не за что меня уважать. Когда он заговорил со мной, я стал отвечать. Отвечал, как мог. Вот только мог я совсем немного. Трудно рассказать о том, чего не понимаешь. Какой храм внутри? Красивый, но говорить о красоте храма должен песнопевец, а не я. С таким делом мне не справиться. Рассказать о своих снах? Почему-то мне кажется, что храм показал бы Коту что-нибудь другое или совсем ничего. Когда вожак приказал идти к воде, я охотно подчинился и прекратил разговор.
Вожак.
Я впервые так назвал чужака. Только теперь я поверил наставнику: мягкотелый больше всех нас достоин быть вожаком.
Когда слишком близко подходишь к миру мертвых, то начинаешь по-другому видеть мир живых.
Не ведаю, какие еще испытания пошлет мне Прародитель, но я знаю (или это храм шепнул мне), что наша жизнь похожа на бег по бесконечной дороге, что мы живы, пока движемся по ней. Вожак знает эту истину и когда-то давно пытался рассказать мне, только я не понял его, не захотел слушать. Я и теперь мало еще понимаю, но сходить с дороги больше не хочу, и пусть она ведет меня, куда ведет. Тот, кто остается на обочине, теряет право на жизнь. Один раз я уже свернул с дороги. И тогда прежний Игратос умер, а в храме Жизни родился новый.
38
Мерантос. Воин из клана Медведей
Игратос изменился.
Я сказал это вожаку тогда, в том странном месте, и говорю это себе теперь, пока Игратос разговаривает с воином-Котом. Я слушаю молодого и едва его узнаю. Я ждал, что он изменится, когда узнает о решении старейшин, но не думал, что изменится так сильно. Исчез нетерпеливый, упрямый и самоуверенный воин, а вместо него появился кто-то другой. И тот, кто появился, казался много старше моего Игратоса, спокойнее и молчаливее.
Игратос мало говорил в этом походе и с этими попутчиками, но я помню его по другим походам и с другой стаей. Там, где нельзя было говорить словами, он обходился пальцами или мыслями, а его Дверь Тишины не закрывалась даже во сне. В самом начале этот поход тоже был похож на те: я не знал покоя ни днем, ни ночью от беззвучной болтовни молодого. Походка Охотника, запах Зовущей, рост воина-Кота, речь вожака, жара и песок – все казалось ему подходящим для насмешки или осуждения. Потом между нами выросла стена из непонимания, злых слов, обиды и долгого молчания.
Обида и непонимание ушли, одни слова сменились другими, а молчание так и осталось. Это не было молчанием ледяной, промерзшей вершины, где нет ничего живого. И гнетущей тишиной, что появляется перед камнепадом, это тоже не было. Больше всего молчание Игратоса стало похоже на спокойное горное озеро, где глубоко в темной воде прячется что-то живое. Но что это – неведомо. Может быть, маленькая, не больше пальца кири, не умирающая во льду, или олистор, способный проглотить неосторожного охотника и тех, кто попытается его спасти.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
