Прецедентность и клишированность все чаще побеждают орфографический педантизм. Так, под влиянием написания “кросавчег”6 в языке падонков закрепилось написание соответствующего суффикса: “участнег”, “мальчег”, “зайчег” и т. д. А дальше заработал уже традиционный принцип морфемного письма, то есть сохранение единого написания морфемы. Так, на одном интернет-форуме висело приветствие: “Превед участнегам”, хотя по анти-правилам следовало бы писать “учазтнеком”. Суффикс “ег”, таким образом, вопреки орфографии падонков сохраняется как особый показатель интернет-жаргона.
Снова исторические параллели
Интересно, как по-разному мы сегодня реагируем на языковые (и в том числе орфографические) эксперименты начала двадцатого и начала двадцать первого века. Вообще сам “орфографический параллелизм” весьма интересен, хотя и условен. В начале двадцатого века возникла своего рода усталость от строгих правил русской орфографии. Именно в это время начала готовиться реформа графики и орфографии7, а писатели затеяли игры с языком. По-видимому, не случайно “разрушение орфографических ценностей” совпало с революцией (а отчасти предшествовало ей).
6 А “креведко” породило свою моду: “футболко”, “пелотко”, “бландинко” и т. д.
7 Сама реформа графики и орфографии была проведена большевиками сразу после рево
люции, но это в большой степени вопрос, как теперь говорят, политической воли.
В наше время также была сделана попытка “косметической” реформы орфографии, но она была предпринята в 2000-х годах, то есть значительно позже начала перестройки. Примерно к этому же периоду относятся и игры с языком и орфографией, о которых идет речь. Это, как ни смешно звучит, еще один (хотя и избыточный) аргумент в пользу того, что перестройка (в отличие от революции) делалась сверху, и заметная “культурная перестройка” никак не предшествовала ей, а следовала за ней на некотором расстоянии. Ведь и заметные языковые изменения приходятся на девяностые годы, то есть отстоят от начала политической перестройки на пять и более лет. Катализатором современных языковых экспериментов стала в большей мере не социальная перестройка, а технологическая революция — появление Интернета.
Языковые эксперименты начала двадцатого века уже с полным основанием считаются частью нашей культуры. Отношение к ним в целом, безусловно, положительное и не слишком эмоциональное. И это понятно. Ни заумь, ни другие эксперименты по существу не влияли на русский язык, поскольку имели довольно ограниченную сферу применения8. Сегодняшние языковые игры влияют на язык гораздо сильнее, потому что (благодаря Интернету) получили широкое распространение.
Любопытно также, что реформу орфографии интеллигенция и вообще образованные люди отвергли категорически. Обсуждение в основном свелось к абсолютной невозможности писать букву “у” в словах “парашют” и “брошюра”, а также “а” в приставке в слове “розыскной”. Однако по крайней мере многие образованные люди легко смирились с гораздо более серьезными изменениями орфографии в Интернете и даже с воодушевлением используют их на практике. Возможно, это объясняется нашей глубинной психологической потребностью в системе строгих и незыблемых правил, которые можно и даже приятно нарушать. С другой стороны, как уже говорилось в самом начале, другие образованные люди категорически не приемлют подобные игры с языком и отказываются придавать им такой же культурный статус, как безобидной (особенно на расстоянии века) зауми. Вопрос даже не в том, кто из них прав, а в том, какие последствия для нас и нашей орфографии будет иметь (или уже имеет) распространение языка падонков.
Это очень хорошо, что пока нам плохо
Начну с хорошего. Говоря о хорошем, я обращаюсь, естественно, к тем, кто не любит орфографических игр. На язык падонков существует мода, а всякая мода преходяща. В силу отмеченного выше неудобства (сложно писать и неудобно читать) эта мода не должна просуществовать долго. Более того, орфография падонков на самом деле уже почти никем не соблюдается. И в большинстве текстов в этой орфографии написаны всего лишь несколько слов (как правило, тех самых речевых клише), и они-то как раз и выполняют основную функцию интернет-жаргона — “я свой, я посвященный” — и, соответственно, отбраковывают чужаков, не принадлежащих к данному сообществу. Таким образом, анти-орфография практически сходит на нет, и скорее всего в будущем сохранятся несколько речевых клише типа “выпей йаду”, “+1”, “превед” или “в Бобруйск жывотное”. Это, впрочем, не означает, что игры с языком прекратятся, просто это будут другие игры. Интернет, вообще, оказался очень хорошей средой для языковых и прочих игр.
8 В еще большой степени это относится к языковым играм лингвистов (“озперанд” и под.).
Плохие последствия тоже будут, а на самом деле уже есть. Интернет, на мой взгляд, не сильно повлиял на грамотность взрослых людей. Напротив, грамотность в широком смысле слова он даже повысил, поскольку привлек к письменному общению огромное количество людей, по существу, никогда и нигде, кроме школы, не писавших. Однако грамотность текстов в Интернете существенно ниже, чем грамотность текстов на бумаге (особенно если речь идет о печатных текстах). Это понятно, поскольку тексты в Интернете вообще более естественны (ближе к устной речи) и, соответственно, более безответственны (как и всякая устная речь), чем тексты на бумаге. Это абсолютно нормально, и ничего плохого здесь нет. Проблема же состоит в том, что дети эпохи Интернета учатся читать и читают с экрана не меньше, а наверняка даже больше, чем с бумажного листа. Это означает, что у них не может возникнуть единственный нормативный графический облик слова, а вариативность написания для них абсолютно естественна. Тем самым они неграмотны в нашем понимании. Компенсировать эту неграмотность школа не в состоянии, не потому что она плохая, а потому, что настоящая грамотность прививается не правилами, а приходит через чтение и писание. Такая неграмотность не смертельна, но читать повзрослевшие дети Интернета будут все-таки медленнее, а письменное общение с ними будет для старших поколений не очень комфортно.
Впрочем, уже сейчас возникают любопытные ситуации, в которых стандартные реакции не вполне уместны. Например, по электронной почте я получаю письмо, в котором есть слова “извени меня”. И я не могу понять, что передо мной — вопиющая неграмотность или шутка, использование интернет-жаргона. Соответственно, я не вполне понимаю, как я должен отвечать на это письмо. Скажем, поддержать шутку и ответить: “Не извеню”. Или ответить совершенно категорично: “Не извиню”. Неграмотный человек не обратит внимания на мои мучения, поскольку скорее всего не различает разные написания, а шутник может и обидеться. В любом случае я потрачу больше времени, чем хотел бы.
Культура — замечательная вещь, и орфография как часть культуры тоже. И не только потому, что она КУЛЬТУРА, но и потому, что, как правило, она дает определенные преимущества людям, ею обладающим. И орфография в том числе. Контркультура же всего лишь доставляет удовольствие (несколько деструктивного свойства). И то не всем.
Вакансия поэта
Фрумкина Ревекка Марковна — лингвист, эссеист, психолог; доктор филологических наук. Автор научных книг и статей на русском и английском языках, учебника для вузов “Психолингвистика” (2001), мемуаров “О нас — наискосок” (1997), книги эссе и мемуарных очерков “Внутри истории” (2002) и др. Постоянный автор “Нового мира”.
В октябре 1922 года И. А. Бунин записал в своем дневнике: “Тот, кто называется „поэт", должен быть чувствуем, как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и т. д. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным?”
Добавим от себя: а нужны ли нам “излияния души” душевнобольного — эпилептика, психотика или постоянно пребывающего в депрессии меланхолика? Безумца, наконец?
То, что мы называем творчеством, психиатры, анализирующие творчество душевнобольных, называют продукцией. Если бы под знаменитой картиной Мунка “Крик” не стояла его подпись, психиатры обсуждали бы ее именно в подобном качестве. Что тогда говорить о бессвязных фрагментах, оставленных нам поздним Гёльдерлином? Ведь это и в самом деле осколки!
Вместе с тем известная американская поэтесса Сильвия Плат, которой удалось свести счеты с жизнью лишь с третьей попытки, оставила поразительный по тонкости и трезвости роман-самоанализ “Колба”, где описала свою душевную болезнь. Гениальный (и, несомненно, душевнобольной) Рембо подарил нам термин litteraturicide — “самоубийство посредством литературы”. Стоит ли удивляться, что психиатры и психологи, историки литературы и исследователи культуры столь внимательны к душевному здоровью — и нездоровью — творческих личностей — прежде всего литераторов? К многочисленным трудам, затрагивающим эти темы, относится и книга Ирины Евгеньевны Сироткиной.
