“Я не болен, но, без всяких сомнений, заболею, если не буду лучше есть и не прекращу на несколько дней писать. <...> Хотя я не думаю, чтобы моя дурь сделалась бы манией преследования, потому что то, что я чувствую в состоянии возбуждения, всегда направлено на все эти дела с вечностью и вечной жизнью. Но как бы там ни было, моим нервам я доверять не должен”5. Год спустя, едва оправившись от очередного острого психотического приступа, Ван Гог описывает свои ощущения так: “Во время моей болезни выпал мокрый снег, и я встал ночью, чтобы посмотреть на ландшафт. Никогда еще ландшафт не казался мне таким трогательным и волнующим”6.
Именно Ясперсу мы обязаны точкой зрения, согласно которой болезнь вообще не может создать ничего нового — все это должно быть заложено в данном человеке до психотической вспышки. И все-таки шизофреническое напряжение как бы идет “навстречу” имеющимся потенциям. В случае Ван Гога психотическое напряжение породило ту невероятную продуктивность и свободу обращения с красками и мазком, которая была подготовлена всей его предыдущей экзистенцией — его цельностью, его страстным, религиозным отношением к искусству, к своему призванию. Именно сохранность рационального восприятия мира и своего места в нем позволили Ван Гогу отразить на холсте необычность и эмоциональную насыщенность его переживаний.
Свои размышления о взаимосвязи шизофренических эпизодов и творчества Ясперс постоянно сопровождает замечаниями о том, что дух как таковой заболеть не может. Однако же подобно тому, как “больная раковина порождает жемчужину, так шизофренический процесс может породить неповторимые духовные творения. И как мало тот, кто любуется жемчужиной, думает о болезни раковины, так же мало тот, кто впитывает животворящую для него силу художественных творений, думает о шизофрении, которая, быть может, была условием их возникновения”7.
Приведенный пассаж предваряет краткий “вставной” патографический очерк, посвященный Гёльдерлину. Великий немецкий поэт с юности чувствовал свое призвание, но испытывал постоянные опасения насчет возможности самореализации — так остро ощущал он свою чуждость холодному и враждебному миру. За год до психотического приступа Гёльдерлин сравнивает себя с неловким гусем, лапы которого увязают в воде, в то время как он мечтает взлететь к небу Эллады. И вдруг, благодаря психотическому состоянию, поэт переходит в некий совершенно иной мир, где обретает уверенность в себе и в способности исполнить свое предназначение — выразить себя в поэтическом творчестве.
В состоянии предельного напряжения сил за четыре года (1801 — 1805) Гёльдерлин создает увековечившие его имя шедевры. Написанные в форме свободного стиха, эти гимны воспринимаются самим поэтом как исполнение предначертанной ему судьбы. Он наполнен только своей работой и все более чужд другим людям; по существу, дольний мир не только его не заботит — он для Гёльдерлина просто не существует, ибо “философский свет — в моем окне, — вот что теперь составляет мою радость”8.
5 Цит. по: Ясперс К. Стриндберг и Ван Гог, стр. 184.
6 Там же, стр. 186.
7 Там же, стр. 158.
8Там же, стр. 170.
Тем самым болезнь как бы высвободила прежде существовавшие в психике поэта данные, чтобы после такого сверхинтенсивного расцвета, невозможного для здорового человека, все уничтожить. Гёльдерлин доживет до 1843 года; изредка из-под его пера будут выходить вполне понятные, но все менее значительные стихи, а затем — лишь спутанные отрывки.
Героем наиболее подробного патографического анализа, проделанного Яс-персом, является Стриндберг. По словам Ясперса, лучшее описание характера Стриндберга принадлежит самому писателю. Действительно, Стриндберг оставил огромный массив текстов, не просто написанных от условного “первого лица”, но с большой точностью воспроизводящих (притом детально) вполне конкретные события его внутренней жизни.
С ранней юности Стриндберг обладал определенной сверхчувствительностью и повышенным вниманием к тончайшим нюансам своих ощущений и переживаний. Дар слова оказался тем инструментом, который, с одной стороны, сделал его знаменитым шведским писателем, а с другой — предоставил в распоряжение Ясперса как психиатра и философа поистине уникальные описания внутреннего бытия человека, который всю жизнь задавал себе вопрос, не болен ли он психически, и с поразительной последовательностью уверял себя и других в том, что он здоров.
Важно отметить, что до определенного момента так оно и было. Эмоции Стриндберга выглядят, быть может, преувеличенными, переходы от восторга к безнадежности чрезмерно внезапными, отношения между “я” и миром вокруг — несомасштабны. С юности определяющим для его характера были отношения с женщинами и чувство собственной значимости. Однако в течение длительного периода его поведение, определяемое ревностью к жене, при всех странностях оставалось в главном понятным. Да, подозрительность Стриндберга и тяжесть обвинений в адрес жены изначально абсурдны просто с точки зрения устройства обыденной жизни. Но только задним числом, рассматривая в совокупности тексты Стриндберга, свидетельства его друзей и факты его биографии, можно составить представление о том, когда именно первый шизофренический приступ достигает своего пика.
В это время бред ревности как бы заполняет все содержание личности, о чем свидетельствуют такие сочинения Стриндберга, как “История одной души” (1886) и “Исповедь глупца” (1888). И здесь весьма существенно, что, в отличие от “прирожденных” ревнивцев, которые ревнуют любую женщину вне зависимости от конкретных обстоятельств, Стриндберг, с его общеевропейской репутацией женоненавистника, после развода с первой женой женился вторично! При этом нет никаких свидетельств о его ревности ко второй жене. (Позднее именно она была инициатором их развода — однако же вовсе не из-за того, что муж ее ревновал, а из-за явной психотичности всего его поведения.)
Ясперс убедительно показал, сколь логичен и последователен был Стриндберг внутри своего бреда. Более того: психопатологическая закономерность развития бреда — от бредовой трактовки отдельных реальных событий и отношений к созданию бредовой системы — привела Стриндберга к новому мировоззрению и “открытию” мистического и метафизического смысла бытия.
Стриндберг постоянно сомневался в любых своих утверждениях и пересматривал их. Сомневался он и в своем психическом здоровье. Но поскольку он вообще никогда ни в чем не был уверен до конца, то ради квалифицированного подтверждения своего душевного здоровья Стриндберг был готов обратиться к врачу и неоднократно это делал! Вместе с тем ни при каких обстоятельствах, несмотря на уверенность в реальной угрозе своей жизни со стороны обступивших его “врагов”, Стриндберг не стал бы обращаться в полицию, поскольку понимал, чем он в данном случае рискует.
Замечательно проницательное суждение Ясперса о сущности шизофренической ментальности как принципиально непонятной для здоровых: безумие — это не обязательно алогичность и спутанность. Это прежде всего иной мир, где события напоминают странный ход часов, по которым ударили молотком, но часы не остановились, а стали функционировать неким непредсказуемым образом.
Яркая метафора Ясперса “больная раковина порождает жемчужину” вовсе не должна интерпретироваться расширительно, то есть как плодотворность болезни для творчества. Просто есть такие “больные раковины” и такие “странные часы” — вот что имел в виду Ясперс.
И еще одно замечание Ясперса, сделанное им как бы мимоходом, заслуживает особого внимания. Это строки, где он говорит о том, что не важно, как мы назовем заболевание Стриндберга — шизофрения, парафрения или паранойя. Акцент на ярлыках в ущерб пониманию того, как комплекс болезненных проявлений соотносится с экзистенцией целостной личности, остается слабым местом и в современной психиатрии. В особенности это верно, увы, для психиатрии отечественной.
Патографические исследования позволяют понять, что в значительном числе случаев личность человека не сводима единственно к его психопатологическим проявлениям. Побуждая находить в больном “Ты” в смысле Бубера, па-тографический анализ делает для нас более внятным исходные тезисы и пафос современной гуманистической психиатрии.
