В лучшем состоянии оказались редкие произведения изящной словесности, разрабатывавшие тему Антонио большей частью в экзотическом духе или в стиле поэтов, пользовавшихся дурной репутацией. К ним относились эссе Мопассана об эфире наряду с различными другими работами, написанными во славу чая, кофе и вина. Все они носили следы частого чтения. Самым значительным из них был, пожалуй, труд «Fumeurs d’Opium»[73] Жюля Буасьера, в желтой обложке, написанный около 1890 года и переплетенный Антонио с благоговением и любовью. Луций брал книжечку с собой на остров и читал ее, пока плыл морем. Дух автора привлекал его чудесным совмещением ясности ума с эйфорической мечтательностью. Так бывало, когда сильные умы Запада вбирали в себя менталитет далекого от них Востока, но и то, если на короткое время.
Третья часть библиотеки касалась методик, разработанных химиками и фармакологами XIX и XX столетий. Но здесь, похоже, не хватало очень многого — то ли среди мародеров оказался любитель этого дела, то ли поняли ценность этих книг как товара. Уцелело лишь руководство по изготовлению духов и эссенций, огромный старинный кирпич гейдельбергских психологов о действии мескала, спирта из агавы, и работа Хофмана-Ботмингена о галлюцинациях под воздействием спорыньи. Похоже, имелся еще этнографический отдел, от которого сохранилось только опубликованное в 1923 году сообщение Сиднея Пауэлса с Цейлона о спящих среди цветов в садах неземной красоты и воссоединяющихся под присмотром священнослужителя в брачном союзе. Все это было, судя по пометкам на полях и вложенным в текст запискам, тщательно проштудировано Антонио и систематизировано.
* * *
Если собрание книг можно было сравнить с географическими картами и морскими путеводителями, то дневник уже содержал свидетельства путешествий и экспедиций. Порой казалось, что текст писался в корабельной каюте при сильной качке, а потом вдруг строчки бежали ровненько, как волны, напоминая запись сейсмографа. Они передавали бег образов и мыслей во всех фазах покоя и возбуждения, словно зеркало, которое то быстро вращается вокруг своей оси, то замедленно. И то искажает или увеличивает изображение, а то вдруг уменьшает бесконечно большой мир до маленькой модели.
Луций, приведя в порядок разрозненные листы, стал искать записи о лавре и эйфории, которую он вызывает, но, похоже, они составили один из многочисленных пробелов в записях, охватывавших тридцатилетний временной отрезок.
Кто бы мог ожидать таких авантюр от этого тихого человека, скромно и прилежно сидевшего в шапочке в своей мастерской? И это тоже был один из способов, как можно прожить жизнь — медленно, но с наслаждением сжигая собственную субстанцию. Космические богатства, как по артериям, устремлялись в келью затворника. Капли падали, преодолевая высокую преграду, в бездну и приводили в движение маховик духа. Они рождали узоры в ковре жизни, ставили препоны на пути последних, смертельных мистерий. Ничто не могло нарушить святости этого одиночества.
Он, Луций, чувствовал, правда, что его больше влечет Фортунио. Тот искал клады и приключения по ту сторону Гесперид и в местах крайней удаленности. И там тоже царило одиночество. Но триумф исходил скорее от сердца, чем от разума. Это были последние странники-одиночки, последние плоды на древнем родословном древе героев. Они возвращались, соединив начало и конец, назад, в свои мифы. В таких духах находили свое завершение устремления готов-исследователей и открывателей. Могущество воли угасало. На смену ей пришли богатство, роскошь и излишества. Однако было еще заметно фаустовское начало, особенно там, где оно сходилось в конечной цели с искусством магов.
Если посмотреть на все с философской точки зрения, они ушли вперед в земном бытии и в мире вещей, а Антонио шел путем духовного познания. Нигромонтан, правда, учил, что оба пути пересекаются на плоскости и рисуют на ней общие фигуры.
* * *
Дневник тоже явился темой первых продолжительных бесед с Будур Пери, которая видела различие в понимании Луция и Антонио прежде всего в их происхождении. Она имела в виду, что здесь сказывается не только разница между Западом и Востоком, но одновременно и разница в положении по отношению к власти. Луций принадлежал к завоевателям мира, отсюда тот голод на пространство, жажда больших расстояний. Антонио, напротив, причислялся к клану угнетенных на этой земле и был в качестве такового обречен на скрытые, в тайне творимые услады, в которых побежденный находит себе убежище. Существует равновесие между пространством и временем, и тот, кто проигрывает в пространстве, стремится к компенсации во времени. И Антонио стремился к тому же в лабиринтах грез. Еще Де Куинси говорил о вечности, которой можно достичь, погрузившись в опьяняющий дурман.
Луций вскоре полюбил разговоры с Будур Пери, он стремился к ним, отдыхая в них душой. Открытие нового человека всегда будет самым великим приключением, особенно если оно совпадает с душевным кризисом. В этой женщине его изумляло присутствие двух начал — смешение мужских и женских талантов. Мужским был ее ум — быстрый и свободный, как клинок, который она скрещивала con amore.[74] Но к этому прибавлялась еще своеобразная душевность, не свойственная мужчинам. Так и казалось, что она может думать всем существом, как, например, танцуют всем телом. Благодаря этому она схватывала даже тень намека, понимала глубину мысли, которую невозможно выразить словом.
Луций сначала думал, что Будур была такой прекрасной партнершей благодаря своей музыкальности, интуитивно ощущая и вбирая в себя абстрактные фигуры мышления. Однако ее суждения строились не в меньшей мере на ее хорошей образованности, являвшейся отличительной чертой ее индивидуальности. Будучи сиротой, она росла в доме Антонио, в окружении мира его книг. Это сделало ее замкнутым ребенком, рано предоставленным самому себе и рано начавшим размышлять о жизни. Детская наивность была сильно выражена в ней и взывала к защите.
От отца она, по-видимому, унаследовала свойственный парсам талант к языкам и вкус к изысканным вещам, к драгоценностям, складывающийся у частных торговцев из знания товарной цены, переходящего в непреложное понимание истинной ценности. Это было свойственно старинным семьям парсов и стало чертой их характера. Они всегда знали, кому они, не задумываясь, могут дать в долг, и всегда искали гарантию в самом человеке, а не в его подписи.
Таким же унаследованным качеством была и осторожность, тот физический страх, который и притягивал Луция, и настораживал. Это прежде всего бросалось в глаза, когда она втягивала его в разговоры о судьбе Антонио или о своей собственной, — словно он заглядывал в запретные уголки души, подслушивая разговоры, которые вели в своем кругу преследуемые. Казалось, они смотрят на зло как на естественное явление, от которого хоронятся, но которому, чтобы не огорчать себя, отдают должное. Их бы, собственно, давно уничтожили, если бы они открыто показывали миру гордость.
Зло считалось у парсов близнецом власти света, которой оно мерило себя на протяжении веков с переменным успехом. Это и заставляло парсов волей-неволей почитать зло как естественное природное начало, ведь называли же себя их жрецы магами. Христиане считали их гностиками; мусульмане по всему Востоку на протяжении веков преследовали их и изгнали наконец и из Индии, когда там кончилось господство англичан. К этому добавилось еще, что их обычаи и обряды вызывали всеобщее неудовольствие. Когда Луций смотрел на Будур Пери, то у него невольно порой возникала мысль, что этому телу суждено быть растерзанным когтями грифов — при одном только представлении об этом он содрогался от ужаса и проникался к ней нежностью.
Хотя она и принадлежала к культурной части парсов, однако передающиеся из поколения в поколение предрассудки весьма живучи, от них никогда не удается освободиться полностью. Это было заметно по тому благоговению, которое она испытывала к открытому огню, даже если это было пламя свечей, которые Луций имел обыкновение зажигать, садясь за стол, — когда она потом их гасила, она махала над ними рукавом и никогда не задувала их, потому что видела в касании огня своим дыханием святотатство. Некоторые животные были ей противны, других же она считала священными; одни принадлежали к царству света, другие — тьмы, как на них делилась Вселенная.
По материнской линии Будур Пери унаследовала склонность к германским языкам и литературе. До предпоследних преследований парсов она работала в семинаре Фернкорна. Похоже, она была любимой ученицей болезненного, весьма одаренного германиста. Луций, посещавший его публичные лекции и советовавшийся с ним при покупке рукописей, узнавал в Будур отличительные признаки его мышления и взглядов, а также те мотивации, в которых Фернкорна упрекали противники. Его обвиняли в слишком одностороннем сведении литературы к теологии. Историю литературы как таковую он объявлял тщеславной, если та не брала историю религии за отправной пункт развития. Исходя из этого положения, он требовал от своих учеников, чтобы они для начала изучили, в чем суть веры автора как источника его творческой силы. Образцом методики считалась его работа о Бакунине, которой он предпослал эпиграф: «Il n’y a d’interessant sur la terre que les religions».[75]
